Загадки Красного сфинкса. Татьяна Александровна Яшина

За каких-то десять минут…

      – Да, и такой молоденький… Жить бы да жить…

      – Действительно, нетипичное, стремительное течение болезни… Он был так молод, сыт, силен… Впрочем, на все воля Божья.

      Глава 4. Знамена Мансфельда

      После смерти Антуана мир для меня превратился в склеп. Нет, я ел, спал, ходил к причастию, разговаривал с людьми, но внутри себя я оплакивал своего любимого мальчика и нередко слезы вырывались наружу. Я перестал заходить в господскую кухню, хотя Франсуаза и мсье Мишель сочувствовали мне и горевали по Антуану. Но у очага теперь вертелись два новых поваренка, и видеть их мне было невыносимо, хотя я понимал, что они не виноваты ни в чем.

      Я дрых как сурок в своей спальне, нехотя спускаясь к семейным трапезам. Родители не стыдили и не ругали меня. Я сам себя не узнавал – такой я стал опухший, угрюмый и неуклюжий. Надо ли говорить, что каждую неделю вместо семейного обеда после мессы я убегал на кладбище Сент-Оноре на могилу возлюбленного друга? Я подолгу разговаривал с ним, представляя, что он меня слышит с небес, и эти разговоры доводили меня до такого исступления, что я был рад, если в ворота входила какая-нибудь похоронная процессия. Безутешные родственники, вдова в черном, старенький священник и толпа нищих – все это отвлекало меня от могильного камня с надписью «Антуан Ожье. 1605–1622».

      Так я перезимовал. Пришла весна, ранняя и теплая, яблони набирали цвет. Отец готовился высадить новый сорт роз, прибывших из Голландии. Матушка шила очередное крестильное платье для своей новой внучки.

      Я метался, как зверь в клетке. От зимней спячки не осталось и следа. Я больше не плакал и, кажется, перестал думать об Антуане. Вместо скорби я чувствовал ярость. Кровь кипела в моем теле, искала выхода и не находила.

      Я начал скитаться по округу Сент-Эсташ, потому что не мог находиться дома. Уходил все дальше и дальше, пока не добрался до Сены и грязной пристани, где так и кипела жизнь, непохожая на чинную богатую улицу Булуа. По природе болтливый и общительный, я ни разу не открыл рта во время своего бродяжничества. Ни девушки, ни матроны, ни монахи, ни грузчики, ни уличные мальчишки не казались мне достойными разговора. Да и какие у зверя могут быть разговоры с людьми? А я ощущал себя зверем. Я молча выдирался из рук уличных проституток, не реагировал на призывы корчмарей, несколько раз подрался в темных тупичках около улицы Рыбников.

      Однажды вечером, возвращаясь домой и уже почти дойдя до родного квартала, я был остановлен дюжим бородачом. На нем был железный шлем, за поясом меч, а рукой в кольчужной перчатке от крепко взял меня за плечо:

      – Парень, куда спешишь?

      – Не ваше дело.

      – Ишь, какой петушок! Молодой, сильный, дерзкий – я готов прозакладывать пару пистолей, если ты не хочешь сменить шкуру, парень!

      – Сменить что?

      – Сменить шкуру. Поднять паруса, смазать пятки, дать деру, убраться прочь из этого вонючего города!

      – И куда же? – поинтересовался я, уже догадываясь, с кем