Колебания. Анастасия Романовна Алейникова

местные жители.

      Время шло, и детские девятые мая сменились волонтерством, сборами средств и подарков, и случилось даже так, что на долгие два года, на десятый и одиннадцатый класс, любовь к истории затмила собой Ксюшину любовь к литературе.

      Но в синие весенние небеса она глядела по-прежнему, с непонятной нежностью и тоской, с щемящим сердцем, глядела теми же детскими глазами, высоко запрокинув голову, и именно парад авиации более всего восхищал ее, поражал воображение, и ее лицо светилось неземной радостью. Рассказы и фильмы о космосе – исторические, художественные, фантастические и основанные на реальных событиях вызывали у нее те же чувства. Далекая мечта звала ее – откуда-то и куда-то. Звала из старых советских фотографий улыбающегося Гагарина, звала из черно-белых фильмов, из кадров хроники, из фотоальбомов, книг, и звала – в небеса, к чему-то такому, чему, знала Ксюша, никогда не суждено сбыться, но к прекрасному, к тому, в чем была правда, сила, смысл.

      Она пробовала даже, как и всякая студентка филологического факультета, писать – и каждый рассказ получался о летчике, космонавте, ребенке, мечтающем им стать, о солдате, о первооткрывателе, о бесконечном небе, о Родине. Язык этих рассказов, пожалуй, совсем ничем и не выделялся, ничем особенно не радовал – но Ксюша выражала в них всё, что ее беспокоило, никому не давая читать.

      А когда рассказы не помогали, она брала в руки книгу.

      Ту, которую открыла еще в первом классе, ту, на которую плеснулся из чашки черный кофе, оставив волнистые темные разводы, побледневшие со временем, ту книжку, которую читал ей папа в редкие, редкие вечера.

      Она брала ее, и книга говорила с ней, говорила о героях, о тех, для кого ни на секунду не встал вопрос – спасать ли страну, или себя, не встал по-настоящему, не заставил колебаться и мучиться нерешительностью. Ксюша знала – им лет было столько же, сколько и ей теперь, и они умирали. И также это знал всякий ее ровесник – слышал за недолгую свою жизнь столько раз, что невольно хотел уже заткнуть уши. А Ксюша чувствовала это удивительно живым, будто сама была там, будто умирала с ними.

      Она брала книгу, и книга говорила ей:

      <…>

      Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей

      Жестокое и трудное столетье.

      И радость щедрых и прекрасных дней

      Получат полной мерой наши дети.

      И нашу память снова воскресит

      В иной любви живительная сила,

      И счастье им сверкнет у этих плит

      Поярче, чем когда-то нам светило!

      И это были будто ее собственные чувства, это было что-то глубоко-глубоко в душе, что-то, от чего сердце привыкло замирать. И никогда никакая другая лирика так не трогала его, так не отзывалась.

      И их, их, эти необъяснимые чувства следовало теперь выразить при помощи точной формулировки, а затем расписать по пунктам.

      Часы показали три.

      С тоской Ксюша подумала о том,