Колебания. Анастасия Романовна Алейникова

чтобы уговорить его пойти, и ты ведь помнишь, победил единственный аргумент – что это будет бесплатно! Слава Богу, наш факультет выдает бесплатные билеты в театр… Хоть какая-то польза! Но он заснул, представляешь? Погас свет, вышли актеры, засветились декорации – они там особенные были, сияющие, – и тут я взглянула на него, а он спит! И лицо такое безмятежное, как у ребенка, ручки сложены, голова откинута на спинку, прелесть, спит и всё!»

      В другой день она слышала: «Нет, он утверждал, что читает книги! Утверждал с уверенностью библиотекаря! Ты бы видела его лицо!.. Говорит, Пелевин ему понравился! Я говорю, ну, а дальше? А он смотрит так, мол, куда это – “дальше”? Я, конечно же, знала, что ничего он не читает, но, Яна, эта ужасная тишина после Пелевина! Невыносимая тишина!.. Я говорю ему, Булгакова прочитай, “Белую гвардию”, – а он смеяться стал. Нет, этого я уже не выдержала…»

      День сменялся, история повторялась.

      «Помнишь стихотворение Рыжего, которое Холмиков нам вслух прочитал на семинаре? Про больницу, смерть? То, где “Взглянуть в глаза и разрыдаться, и никогда не умереть”?» Яна кивнула. Лиза от вновь захлестнувшей ее злости даже прикрыла глаза. «Красиво, говорит он, красиво!!» На этом слове Лиза так повысила голос и взлетела интонационно вверх, будто хотела кого-нибудь проткнуть. «Красиво – и тишина!..»

      Шла осень второго курса, и истории увеличивались в геометрической прогрессии, но напоминали скорее бесконечное отражение в зеркальном коридоре, так что и Яна с досадой заметила вдруг, насколько каждый ее ответ стал похож на все предыдущие. Лиза казалась вновь лишь бледным призраком – такой, какой Яна встретила ее в самом начале первого курса; но тогда имелась мечта, оберегающая Лизу от внешнего мира, от вопиющего уродства обстановки, проникающего всякому, кто способен чувствовать, прямо в душу. Теперь же и мечты не было, и реальность предстала во всей красе.

      Но затем Лиза исчезла.

      И когда появилась вновь, неожиданно, за углом Старого гуманитарного корпуса, одетая в светло-серую шубу и меховую шапку, сверкающая серебряными сережками и огоньками в небесно-голубых глазах, в темноте зимнего вечера вся сияющая и как будто бы неземная, как снежная фея, Яна в один миг почувствовала, что изменилось всё.

      Вновь – легкость, игривость, беззаботная болтливость, светлая радость, исходящая изнутри, и оттого такая красота, такая полнота жизни, радость бытия и гармония с собой, и любовь к себе. Казалось, еще немного – и она оторвется от земли, и полетит как снежинка, легко-легко, и Яна невольно улыбнулась, представив это. И, заранее зная уже, чтό услышит и как неожиданно прервется этот разговор возникнувшим перед ними вдруг вестибюлем метро, Яна приготовилась молчать и слушать.

      ***

      Из насыщенно-синего, как будто светящегося темнотой, небо уже стало совершенно черным. Многочисленные огоньки дрожали, вспыхивали и гасли. Улица внизу тускло освещалась двумя работающими фонарями и была пустынна. Температура воздуха упала