Зяблики в латах. Георгий Венус

опустив голову, и угрюмо смотрел на дорогу.

      Через минуту за бараком раздался выстрел.

* * *

      «Пойду за гимнастеркой – и спать!» – решил я, соскакивая с забора.

      Прапорщик Морозов сидел возле кухни, держал между коленями котелок и деревянной ложкой хлебал черный густой кофе.

      – Мне, прапорщик, кажется… – начал было он, но вдруг почему-то вновь замолчал. – Хотите?

      Я сел рядом с ним и взял котелок и ложку.

      Опять стал накрапывать дождь. Прапорщик Морозов поднял голову и снял фуражку. Увидя над кокардой смятый стебелек уже осыпавшейся розы, он отцепил его и бросил на землю.

      – Знаете, о чем я думаю, прапорщик? – спросил он, помолчав. – Думаю, вот, отчего с прицела двенадцать, десять, восемь, или с шести хотя бы стрелять, очевидно, легче, чем в упор…

      – То есть как это?

      – Да так… – И прапорщик Морозов замолчал.

      В темноте за бараком вновь раздались три выстрела. Кашевар над котлом быстро поднял голову:

      – И завсегда так! – сказал он, всыпая в котел красные бураки. – Как малость не повезет – всех расстреливают. Эх, и борщ будет!..

      Я взял гимнастерку и пошел в барак.

      Длинный ряд нар убегал в темноту. На них лежали солдаты, друг возле друга.

      С трудом отыскав место, я разостлал шинель и снял сапоги.

      «Надо высушить… Завтра утром опять на Богодухов. Ноги запреют…»

      Вода с толстых английских носков ручьем текла на пол. Потом стала падать каплями. Реже… Еще реже…

      Я положил сапоги к голове, носки – на голенища и закрыл глаза. Влажный холод шинели сочился сквозь гимнастерку. «Чем?.. Черт возьми, да чем это знакомым таким пахнет моя мокрая шинель?» Я стал вспоминать.

      И вот в грязном бараке, в темноте, вдруг под электрической лампочкой в пять свечей, что когда-то горела в нашей кухне, увидел я лохань и в ней Топсика, нашу комнатную собачку. Топсика мыли, а он, мокрый, – уже не лохматый, как всегда, а гладкий и блестящий, – покорно стоял в лохани и тряс рыжей шерстью. Вот так же (вспомнил!), так же вот пахла его мокрая, рыжая шерсть…

      «Топсик, хочешь сахару? Топсик, нельзя!.. А ну – раз, два, три! – можно!..»

      Я ворочался, толкая Филатова, моего соседа.

      «Заснешь ли, черт дери, когда довспоминался до дома, до Топсика, до сахара, до… до…»

      – Дьявол!

      Я вновь поднялся и стал смотреть в темноту.

      Темнота, грузная и тяжелая, лежала в бараке мохнатой спиной до самого потолка. «И солидно же строил этот Ке-ниг!..» Барак вмещал весь батальон: наша, 3-я, 2-я и, наконец, совсем впереди, 1-я рота.

      Кто-то у противоположной стены зажег свечу.

      «Пойти побеседовать? Сна все равно нет».

      Ступая босыми ногами по жидкой, холодной грязи, я пошел на свет.

* * *

      На нарах, по-турецки поджав ноги, сидели подпоручик Сычевой и прапорщик Юдин, – первой роты. Они пили коньяк – прямо стаканами. Глаза подпоручика были прищурены. В русой бороде путался свет свечи. Юдин, офицер послабее, был уже пьян. Он быстро шевелил губами, пытаясь поймать край стакана, но стакан в его руке качался