Гость. Александр Проханов

травмы и помешательства тех, кого вели на расстрел.

      – Мы должны поддержать инициативу «Бессмертный барак», – говорил огромного роста человек в черном потертом пиджаке и неправильно застегнутой рубахе. На его бледном лице синели подглазья, ноздри орлиного носа были полны волос, голос был каркающий, кашляющий, словно в горле застряла кость. – Достанем из альбомов фотографии наших репрессированных родственников и понесем их в многомиллионной колоне. По всем городам, по всем деревням! По Красной площади мимо могилы душегуба, чтобы она зашевелилась, и земля выдавила из себя проклятые кости.

      – И пусть Президент возглавит колонну! Мы узнаем, с кем он, с народом или с палачами!

      – День плача! Как холокост!

      – Нет сталинизму!

      – Любо! Любо! – ухал казак, сжимая огромные кулаки.

      – Дорогие товарищи, – успокаивал зал Исаак Моисеевич. – Я хочу предоставить слово новому члену, которого порекомендовал наш замечательный спонсор Илья Фернандович Янгес. Это известный художник и общественный деятель Аркадий Петрович Веронов. Он будет продвигать идеи «Мемориала» своим искусством. Пожалуйста, Аркадий Петрович, – Исаак Моисеевич постучал ногтем о стакан, призывая к тишине.

      Веронов подхватил свой сверток, вышел на сцену и установил сюрприз на столе, бережно поправил холст. Стоял, бледный, статный, в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, похожий на факира:

      – Дорогие братья, да-да, братья! Потому что все мы входим в скорбное братство, скрепленное слезами мучеников, кровью невинно убиенных. Наш с вами священный долг сберегать эту горькую родовую память, не давать ей увянуть, не позволить жестоким и бессердечным людям предать эту память забвению. Моя двоюродная прабабушка была историком, раскапывала Помпеи и закончила свои дни в лагере под Красноярском, где умерла от цинги. Мой двоюродный прадед был прекрасным инженером, и его арестовали, лили ему на голову нечистоты, и он умер от разрыва сердца. Половина моего рода бежала за границу от большевицкой тирании, а другая осталась здесь и погибла в тюрьмах и лагерях.

      Зал слушал его с сочувствием, раздавались вздохи, стоны сострадания. Веронов чувствовал, как утончается пленка между ним и залом и по ту сторону невидимой пленки взбухает пузырь. Сердце его сладко замирало от предчувствия, от таинственной музыки, которая наполняла его голос певучестью.

      – Наша память делает нас бесстрашными, не дает сомкнуться над нашими головами злу. Мы собрались здесь, чтобы восставить величие, солнечную победную красоту, пропеть хвалу неповторимому и бессмертному, – Веронов замер, чувствуя, как натянулась и дрожит протянутая через мирозданье струна. Повернулся к установленному на столе предмету, укрытому холстом. Схватил и, сдергивая, задыхаясь, страстно захлебываясь, крикнул: – Слава товарищу Сталину!

      Сдернул холст, и огромная икона полыхнула золотым и алым, плеснула в зал своим огненным светом.

      На золотом поле, среди ангелов, в рост,