Копье прозрения. Андрей Лисьев

чувствовать боль. Чтобы не слышать звуков мира, который мне не суждено больше видеть. Но тщетно. Сквозь маету подступающего, но так и не наступившего беспамятства я слышу плач, бабий вой, выкрики из толпы. Дробный перестук застилает иные звуки. Сквозь боль я вслушиваюсь, силясь понять, что это, и понимаю, содрогнувшись. Это катится по доскам отрубленная голова отца. Князь Дмитрий Велижский, как положено Друцким, умер молча.

      Грубые руки развязывают меня, ставят на колени, плещут в лицо водой. Я наконец могу смежить веки. Тьма под веками не совсем черная, скорее багровая. Цвета венозной крови.

* * *

      – Вот твоя опочивальня, выродок!

      Меня бесцеремонно толкают в спину, я пытаюсь удержаться на ногах, но спотыкаюсь и падаю на теплые живые тела. Это свиньи. Они визжат и шарахаются в стороны. Под ладонями моими сено и сухое свиное дерьмо. Я поднимаюсь и ощупью выбираюсь из свинарника.

      – Сюда, княжич, сюда, – манит меня незнакомый голос.

      Я иду на голос. Может, повезет, и удастся выбраться за ворота замка. Но надежды тщетные: мне ставят подножку, и я снова падаю. Со всех сторон раздается злобный смех. Сколько их? Я шарю руками по полу, пытаюсь понять, где нахожусь.

      – Хватит, попили нашей кровушки!

      – И чего боярин Роман решил, что мы за ним смотреть станем? Тьфу!

      Плюют, похоже, в меня, но не попадают.

      – А ну пшли вон, холопье! Разошлись по работам! – лязгает смутно знакомый голос.

      Я силюсь узнать голос, но не могу. Оказывается, без глаз это трудно.

      – Кто позволил глумиться над моим будущим зятем?

      Вот, значит, кто на выручку пожаловал! Роман Ильинич, собственной поганой персоной. Чего ему быть добрым ко мне, сыну его стараниями убиенного князя?

      – Ты! Стоять, пся крев. Умыть его! Одежду дать чистую. И чтобы – ни-ни у меня!

      Мне помогают подняться.

      – Не благодари, – говорит Роман Ильинич, это уже мне.

      Гневные слова готовы сорваться с моих губ, но я закусываю их вместе с губами.

      – Я могу приказать им ухаживать за тобой, но любить они тебя не будут, извиняй, – предупреждает будущий тесть, наклонившись к моему уху.

      Любви холопов мне не надо. Я молчу.

      – Хозяйство вести мой Янек тебе поможет, – продолжает Роман Ильинич.

      Меня передергивает, но я по-прежнему молчу.

      – Друзей его, шляхтичей, посадим по вескам старостами. За твоими селянами смотреть надо. Старост одарим землей и людишками. Что скажешь?

      – Скажу, что услышал, – брезгливо цежу я.

      После пережитых унижений злость подступает к горлу.

      – За мой счет меня же и пасти будут. Тьфу, курва-мать!

      – Ишь, как ты заговорил, отрок, – ухмыляется, не таясь, боярин.

      Издевка в его голосе слышится мне так же ясно, как возня поросят за стеной.

      – Ну так слушай. Мы все умрем, кто раньше, кто позже, и о себе печься – последнее дело. Забочусь я о внуках своих, детях твоих. Кровь в них наша течь будет,