Я Колбасника убил. Анна Никольская

договорились и выбрали место. Возле госпиталя – там, где летом клумба с розами. Нам завхоз Василий Петрович обещал дать морковку. Мы бабу будем лепить. Без морковки какая баба? И снежки! Они из первого снега – мороженое. Самые вкусные. Я не ел – мне мама про него рассказывала, про мороженое. Её папа в Крыму водил в кафе, там подавали в железных вазочках. С вареньем.

      А потом уже и не поешь всласть, зимой. Потом ведь снег с грязью перемешается, да с копотью, да с заводской пылью. Нет, надо первого дожидаться – только тогда.

      В животе у меня бурчит. Может, сегодня дадут молока? Это вряд ли. Молоко бывает по четвергам, а сегодня еще только понедельник.

      – Топ-топ.

      – Замолчишь ты?

      У Гальги лицо сердитое. Мне отсюда не видно, но оно сердитое, точно. Рот у неё, как щёлка, и улыбаться не умеет. На ходу она вскидывает меня повыше, как котомку.

      – Держись давай.

      Я держусь, я лёгкий. Лёгкий, а тяжёлый! Попробуй пять километров с таким на шее пройти.

      Не хочу в детский сад!

      Хочу и нет.

      Там друг мой, Эдька. И ещё там воспитательница, если не спишь в мёртвый час, по лицу бьёт и ругается.

      А дома у нас никакого мёртвого часа. И мама никогда не дерётся. И Гальга даже не дерётся. И бабушка. Она у нас совсем старенькая, ей шестьдесят лет. Она лежит всё время на кровати и улыбается. Лежит и улыбается в потолок, как будто там нарисовано что-то красивое. Какие-нибудь розы.

      Я смотрел – там нет ничего. Паутину мы с Котькой в воскресенье всю убрали. Веник к палке привязали и выгнали паука из дома. Это мама его боится, смешная. А так мы бы его ни за что не выгнали.

      Жалко паучонка. И бабушку тоже. Не хочу в детский сад!

      – Гальга, пойдём домой, – говорю.

      – Сейчас, только с горки разбегусь. Придумал.

      Чувствую, что щёлка у неё сейчас совсем узкая. Её все сослуживцы боятся, Гальгу-медсестру. Даже хирург Чеглецов! А она – никого. Она даже нас не испугалась к себе забрать, когда папа пропал. Все испугались, а она взяла. У Гальги дома хорошо. Тепло и свой огород, картошка. Мы на полу спим, все вчетвером: мама, Котька, Гальга и я. Только бабушка на кровати одна. Жалко её, как она там улыбается.

      – Вот чёрт! – Гальга оступается, и мы чуть не падаем в лужу. В озеро разливанное! Она вовремя перехватывает меня. – Не ёрзай, кому говорю.

      Я целую её в берет.

      Вон он – подлый кирпичный дом, всего один поворот остался. Сердце щемит от тревоги. Всего один поворотик!

      Я.

      Не хочу.

      В детский сад.

      Чтобы не зареветь, я начинаю думать про Эдьку.

      У меня кое-что для него есть. Увидит – закачается! Я сую руку в карман и нащупываю сокровище. Нет, он увидит – закачается!

      – Ну? Пришли.

      Гальга ставит меня на сухое и отряхивает. Отряхивай или нет – я весь до нитки промок, пока шли.

      – Ну? – говорит Гальга. – Чего хмурый?

      Я молчу. Отворачиваюсь и молчу. Она и так знает, чего я такой. Она всегда знает, что со мной делается.

      – Ладно. Давай, иди. Опоздаешь.

      Она легонько толкает меня в несчастную спину.

      – В субботу мать тебя заберёт. Я буду на дежурстве.

      Я шмыгаю носом и не оборачиваюсь. Иду, кусаю губы, чтобы не плакать.

      В субботу. До субботы – ещё целая жизнь! Как её прожить без мамы?

      Глава 2

      Шестидневка

Фашистов бить

      Я – Олежек, и весной мне исполнилось шесть лет. Читать я уже умею – Котька научил, это мой старший брат. Он на барахолке у одного эвакуированного выменял азбуку, ещё старую, которую делали до Революции. Там много ненужных букв, вроде ятя, зато такие картинки! Их рисовал Александр Бенуа – там про индейцев, и про Египет есть – и про всё. Моя любимая книжка. На букву У – улица нарисована, по ней летают повозки, и лошади, и люди под зонтами. Ещё собачки. А башня разломилась пополам и падает, её сразил ураган. Буква У же.

      Сегодня в обед манка на воде, потому что понедельник. По понедельникам всегда манка. Я больше люблю нормальную кашу, с луком, которую варит Гальга. Толстый Лёвка встал у меня за спиной и стоит. Я у него спрашиваю:

      – Чего тебе, Лёвонька?

      Молчит, как партизан. Молчал, молчал, а потом раз – и как плюнет мне в тарелку! От неожиданности я чуть не упал со стула.

      – Ты чё делаешь, гад? – кричит Эдька.

      Сам я крикнуть даже не смог от удивления.

      – А чё? Он всё равно не ест. А я с субботы голодаю, мамка продуктовые карточки потеряла.

      – Вот и голодай на здоровье! Тебе полезно, жиртрест несчастный, – злится Эдька.

      Он мою тарелку взял и разглядывает, пристально так. Потом ложкой подцепил то место, куда Львище плюнул, и выбросил. Чуть в Зинаиду Георгиевну не попал, хорошо она спиной к нам стояла, ничего не видела.

      – Давай, Олежек, лопай, –