Бояре Стародубские. На заре (сборник). А. В. Щепкина

хлеба на глиняной тарелке. Гарпина ласково нагнулась над боярином и предлагала ему хлебнуть молока. Этот голос, звучавший, как бежавший на солнце ручей, вызвал улыбку Алексея; он с минуту смотрел ей в лицо, не отвечая. Она приблизила миску к его губам, он поневоле втянул в себя несколько глотков теплого молока, и приятно согретая грудь глубоко вздохнула.

      – Як тяжко, – проговорила Гарпина, – тебе меж чужими! Може, и маты дома зосталась? – спрашивала она, и сиявшие глаза заволокло туманом.

      – Отца оставил, – проговорил слабым голосом Алексей.

      – Ба-а-тька! – нараспев протянула Гарпина. – Кто ж там тебе годував? От теперь я тоби за неньку стала, – прибавила она, ласково улыбаясь и вся встряхиваясь, как осинка на ветру; и снова приложила к губам Алексея миску с теплым молоком.

      – Довольно, благодарствую, – проговорил Алексей, глубже опуская усталую голову на подушку.

      Она отошла, оставила миску и хлеб на столе и села под окном; солнце ярко осветило ее повязку и черные волосы, густой румянец тепло разливался по ее щекам, она глядела на кого-то через окно и задумалась.

      «Чудно… – думал Алексей, – словно мальчик смела, а ласкова как родная мать».

      Долго лежал он, задумавшись, пока глаза его не сомкнулись, отяжелевшие веки опустились и он был объят крепким, глубоким сном. Его снова пробудили какие-то непонятные звуки; вслушавшись сквозь дремоту, не открывая глаз, он различил пение: то была незнакомая, но сладко убаюкивающая песня; Гарпина пела, сидя у того же окна. Алексей силился взглянуть, хотел окликнуть ее, но дремота владела всеми его членами, и под звуки песни он снова впал в сон. Уже солнце слабо светило по-вечернему, когда рейтар вошел в хату к боярину. Алексей проснулся и легко поднял голову. В избе он уже не видел никого, кроме рейтара. Алексей, освеженный долгим сном, попробовал приподняться и совершенно встал на ноги; он чувствовал сухость в горле и жажду и, приблизясь к столу, допил молоко, оставшееся в миске.

      В окно, ведущее на улицу, Алексей увидел обоз, остановившийся около хаты Пушкаря; в хату доносились крики, и сам Пушкарь похаживал тут со своей люлькой в зубах. Алексей глядел на все молча, что-то соображая.

      – Не наш ли обоз? Да и лучше бы скорее! Кликни Пушкаря, – приказал он. – А что, наши кони отдохнули?

      – Кони оседланы, боярин, двое наших так и стояли подле них все утро. Ждали, не проснешься ли, не спросишь ли коней.

      – Хорошо придумали. Жаль, что напрасно мерзли! А кормили вас сегодня? – спросил боярин.

      – Как же, обедали, нечего жаловаться, кормят здесь по-христиански: каша хоть и белая – все ж не сухарь! Вот только табак их противный, это уж турецкий грех к ним пристал! – говорил рейтар.

      – Позови Пушкаря да скажи, чтобы сюда со своею люлькой не приходил, – с таким же отвращением высказался Алексей против табака.

      Пушкарь явился на зов Алексея, спрятав люльку в карман своих обширных шаровар. Он остановился на пороге, улыбаясь и приподняв высоко над головой свою обложенную бараньим мехом