Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

не вытерпел и перебил Прозоровского:

      – Дескать, покель время не упустили, – посадить бы на стол Володимира Ондреевича, князь Старицкого.

      Кровь отхлынула от лица Симеона. Обмякшие подушечки под глазами взбухли черными пузыречками, а на двойном затылке завязался тугой узел жил.

      – А ежели проведает про сие от языков великой князь?

      Гости задорно причмокнули.

      – Ни един худородный про то не ведает. А среди земщины покель нет языков.

      Низко свесилась голова Ряполовского. Зябко ежились тучные плечи его, и испуганные глаза робко прятались в тараканьих щелках своих.

      Щенятев раздраженно забарабанил пальцами по столу.

      – Аль боязно стало, боярин? – Улыбка презрения шевельнула напыженные усы и шмыгнула в бородку.

      Симеон кичливо выставил рыхлое брюхо.

      – На ляхов не единыжды хаживал. Противу арматы[8] татарской с двумя сороками ратников выходил. Не страха страшатся князья Ряполовские!

      Князь Михайло прищурился.

      – Не страха, сказываешь? Так не князя ль великого, Иоанна Васильевича?

      Мучительное сомнение охватило хозяина. Ему начинало казаться, что гости, которым он всю жизнь доверял, как себе самому, затеяли против него что-то неладное и пытаются нарочито втянуть в разговор о великом князе. Но больше, чем сомнения, терзала мысль действительной возможности заговора. Если бы нужно было, он не задумываясь стал бы лицом к лицу перед Иоанном и без утайки поведал ему все, что накопилось в душе за последние годы, когда великий князь заметно стал уходить от влияния Сильвестра и Адашева и приблизил к себе родичей жены своей Анастасии Романовны. Но тайно замышлять противу Рюриковичей, богом данных князей великих, но при живом государе отдаться другому владыке – было выше его сил.

      Гордо запрокинув голову, он раздельно, по слогам, отчеканил:

      – Отродясь не бывало у Ряполовских, чтобы израдою[9] душу очернить перед Господом.

      Бояре молча поднялись и потянулись за шапками.

      Хозяин растерянно засуетился:

      – Негоже тако, хлеба-соли нашего не откушавши. Петрович… и ты, Михайло, да ты, сватьюшко Дмитрий…

      Гости отвернули головы и решительно шагнули к двери.

      – Негоже нам неподобные словеса твои слухом слушати.

      – Сватьюшко! Да нешто звяги аз молвлю? Откель ты те непотребные звяги-словеса спонаходил?

      И, заградив своей, колышущейся студнем, тушею выход, вцепился в руку Овчинина.

      – Не было воли моей гостей окручинить…

      Прозоровский зло передернул плечами.

      – А кто израдою окстил нашу затею?

      – И не окстил, а по-божьи волил размыслить.

      Страх, что бояре покинут его, оставят одного среди назревающего спора земщины с великим князем, заставил смириться на время и заглушить в себе возмущение.

      – Поразмыслить волил с другами верными. Нешто же тем согрешил?

      Овчинин откинул шапку.

      – А поразмыслить и пожаловали мы в хоромы твои.

      Усевшись удобней, он прислонился спиной к стене

8

А р м а т а – воинство.

9

И з р а д а – измена.