Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

счесть, старина!

      – То-то ж и аз мерекаю… А звать тебя как?

      – Васькой звать. Бобыль аз – Выводков Васька.

      – Так, так, – зажевал беззубыми челюстями хозяин. – А меня, мил паренек, Онисимом кличут.

      Выводков помолчал; удобнее улегся и, сквозь сдержанный зевок, процедил:

      – А вы чьи будете людишки?

      Гордо откашлявшись, Онисим отставил указательный палец.

      – Живем мы за могутным господарем, за самим князь-боярином, Симеон Афанасьевичем Ряполовским.

      – Могутный-то – спору нет, а невдомек мне, пошто ночами починок робите, яко те тати.

      Хозяин удивленно оттопырил нижнюю губу.

      – Коли ж и робить, мил человек? Аль не русийской ты, – не ведаешь, что положено Богом да господарями шесть дней робить холопям на князь-бояр?..

      Он причмокнул и покровительственно потрепал соседа по крепкому и упругому, как шея молодого коня, плечу.

      – Тут и пораскинь ты умишком. Токмо и наше, что единый день да семь темных ночей.

      Один из рубленников перекатился поближе к Выводкову и, не то серьезно, не то со скрытой усмешкой, вставил:

      – Оно бы жить можно. Пошто не жить? Одно лихо – кормиться нечем.

      – И отпустил бы, выходит, боярин, избыток людишек-то, – зло дернулся Выводков.

      Онисим и рубленник улыбчато переглянулись.

      – Чудной ты, гостюшек! И не разберешь, откель занесло тебя. Како князь-боярину без тьмы холопьей? Поди, зазорно ему перед суседями.

      Хозяин ткнулся холодными губами в ухо гостя.

      – Вот и нынче пригнал отказчик рубленников. Утресь кабалу писать будут. Хоромины князю новые поставить запритчилось.

      Выводков сладко потянулся и, чувствуя, что сон властно сковывает все его существо, почти бессмысленно хлюпнул горлом:

      – Лют?

      – Кто?

      – Боярин.

      – Како положено ему родом-отечеством. Не худородного семени сын, а от дедов князь-вотчинник.

      И снова нельзя было понять, говорит ли серьезно рубленник или подсмеивается над своими словами.

      Онисим же твердо прибавил:

      – На то и поставлены Богом господари над людишками, чтобы через лютость и миловать другойцы.

      И, сочно зевнув, отвернулся к стене.

      – Спи. Не за горами и утро.

* * *

      Васька проснулся, когда никого в клети уже не было. Накинув на плечи епанчу, он сунул за пояс оскорд и вышел на двор.

      Починок был пуст. Только на краю узенькой улички, в куче щебня, возились полуголые ребятишки, да чахлый кутенок обиженно выл, тщетно гоняясь за неподатливым вороненком.

      Вдалеке, на раскисшей серым месивом пашне, копошились, разрывая навоз, холопи. Пригретый солнцем туман медленно расползался гнилыми клочьями овечьей шерсти и таял, теряясь в мреющих прогалинах розовато-бурого леса. По взбухшей спине реки, по тысячам синих жилок льда, точно согревшаяся кровь, скользили золотые лучи, неся с собой весть воскресающей жизни.

      Бобыль постоял в раздумье у двери. Беседа с Онисимом не выходила из головы. Хмурый взгляд тяжело шарил