Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

смея пошевельнуть коченеющими пальцами.

      Наконец, Ряполовский кивнул тиуну.

      Широко распахнулась, повизгивая на ржавых петлях, резная дверь. Гости по одному прошли в сени. Позади всех грузно шагал, вскидывая смешно короткими чурбаками ног, хозяин.

      В трапезной все строго уставились на образа и степенно перекрестились.

      – Показали бы милость, посидели б с дороги, – предложил Симеон, показывая рукой на обитую алой парчой долгую лавку.

      Чинно усевшись, они молча уставились перед собой и вытянули шеи так, как будто что-то подслушивали. У двери, готовый по первому взмаху броситься сломя голову куда угодно, стоял, затаив дыхание, тиун.

      Прозоровский заерзал на лавке.

      – Аль молвить что волишь? – услужливо подвинулся к нему князь.

      – Убери тиуна того.

      – Изыди! – тотчас же брызнул слюной Симеон и плотно прикрыл дверь за холопом.

      – Язык не притаился бы где? – подозрительно оглядели гости полутемную трапезную.

      Хозяин уверенно прищелкнул пальцами и постучал в дубовую стену.

      Тиун тенью скользнул в сенях и сунул голову в дверь.

      – Слыхать, будто в хороминах людишки хаживают?

      Приложив к уху ладонь, Антипка в страхе прислушался.

      – Не можно человеку в хороминах быти, коли не было на то твоей милости.

      Князь угрожающе взмахнул кулаком.

      – Ежели запримечу…

      И, легким движением головы отпустив тиуна, раздул чванливо обвислые щеки.

      – Без воли моей не токмо человек – блоха не прыгнет!

      Овчинин протяжно вздохнул. Ему эхом отозвались Щенятев и Прозоровский.

      Симеон Афанасьевич грузно опустился на лавку.

      – Сдается мне – невеселы вы.

      Щенятев похлопал себя по бедрам и разгладил живот.

      – А и не с чего ликовать, Афанасьевич. Слыхивал, поди, каково на Москве?

      Хозяин широко раскрыл рот и встряхнулся, точно пес, которого одолели неугомонные блохи.

      – Слыхивал. Токмо кручиною не кручинюсь.

      Он гулко вздохнул и сверляще пропустил сквозь желтые тычки редких зубов:

      – Не бывать тому николи. Краше на Литву податься, нежели глазеть, как хиреет сила земщины.

      Овчинин закрыл руками лицо.

      – А в остатний раз, егда сидел в думе с бояры, тако и молвил: «Самодержавства, дескать, нашего начало от Володимира равноапостольного; мы, дескать, родились на царство, а не чужое похитили!»

      Щенятев заткнул пальцами уши и с омерзением сплюнул через плечо.

      – Сухо дерево, завтра пятница… А не той молвью молвить, а не тому ухосвисту вещать.

      И, с неожиданной гордостью:

      – А мы чужое похитили? Не от дедов ли в вотчинах, како Бог издревле благословил, господарим?

      Его рябое лицо подернулось синей зыбью, и багровые лучики на мясистом обрубочке носа зашевелились встревоженным роем паутинных червей.

      – А еще да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.

      Туго