Последний фаворит (Екатерина и Зубов). Лев Жданов

на себе, на плечах, на кончике уха, вдруг зардевшегося отчего-то, все тот же упорный, жадный взгляд красивых, больших, бархатных глаз.

      – А знаешь, он совсем недурен собой, – после долгого молчания бросила она Нарышкиной словно мимоходом.

      – Так все говорят, – отозвалась та, давно уже ожидавшая этих именно слов.

      И снова в молчании обе пошли они дальше…

      Десять ударов протяжно и звонко пронеслись над прудом, улетели в эту ночную, причудливо светлую даль.

      Молча направилась Екатерина к своему флигелю, простилась с Нарышкиной и вошла к себе.

      А Нарышкина, вместо того чтобы внутренними переходами пройти на отведенную ей половину, снова показалась в парке, как бы желая еще побродить в старом саду, под развесистыми вековыми липами, осеняющими тут дворцовые флигеля.

      И снова ей встретился Зубов, как будто поджидающий свою покровительницу.

      – А, вы не пошли на покой? Не спится, Платон Александрович? С чего это? В наши годы бессонница – еще понятная вещь, – протягивая руку ротмистру, насмешливо заговорила Нарышкина. – А вам, молодым людям… Интересно, какая муха вас пикировала? Говорите…

      Зубов, почтительно прижав к губам теплую, еще красивую руку придворной затейницы, многое состряпавшей и разладившей на своем веку, мягким, негромким голосом, по своему обыкновению, заговорил:

      – Разве можно уснуть?! Дивная пора… Primavera gloventu della anno…

      – Gloventu primaver della vita. Браво, вы и это знаете?! Совсем молодец. Недаром сейчас государыня так лестно отозвалась о нашем маленьком ротмистре… Avanti, sempere avanti! Теперь либо никогда… Слыхали, какая была сегодня продолжительная баталия?

      – Говорят во дворце. Никто толком не знает, в чем суть?

      – Особенно нечего и знать… Он неглуп, как оказывается. Не дает ей напасть. Первый делает вылазки. О княжне ни слова. Боится, чтобы в припадке гнева она не решилась на что-нибудь ужасное. Надо бы его успокоить, что, наоборот, откровенность пробудит в ней великодушие. А он вместо того толкует о своем раскаянии. Его положение фаворита заставляет-де краснеть такого безупречного дворянина, как граф Димитриев-Мамонов… И прочее и прочее.

      – Дерзкий глупец.

      – Вот, вот. И я полагаю то же самое… Но мужайтесь. Вы замечены. С ним дело начато… Шар покатился с горы, и остановить его уж нельзя. Не нынче завтра наступит решительная развязка. Я государыню знаю… Хотя немного и моложе ее…

      – О, вы…

      – Без лести и комплиментов… Я ревную за нее даже к себе самой… Да-да, помните: мы очень ревнивы. Будьте осторожны всегда и во всем… Ну, вот я вам почти все и сказала. Мы у дверей моих покоев… Благодарю вас. Доброй ночи, Платон Александрович… Спите спокойно… Кстати, князь Вяземский тоже как-то ввернул словечко за вас. Про Салтыкова уж и говорить нечего. Признаться, у вас хорошая опека… А мы к этому прислушиваемся. Кого все хвалят, значит, стоит похвал… Так думает государыня.

      – А вы, Анна Никитишна? Я хотел бы знать, как вы?..

      – А мне?.. Нравится тот, кто… мне нравится… Et voila tout… Доброй ночи. Не бледнейте: вы мне тоже нравитесь…