Неформат. Марина Владимировна Брагина

кажется, понравились пельмени, Вадим?

      Савченко по-светски, но вполне искренне признался в любви к сибирским пельменям,

      присовокупив, что его бабушка родом из Новосибирска.

      Жора, доброжелательно и с обострённым интересом поглядывая на гостя, веско сказал:

      – Теперь я понимаю, почему этот студент из ГДР сделал вам именно такой подарок.

      Удивительно, правда, что наши друзья из первого государства рабочих и крестьян на немецкой

      земле (он снова, как и при слове «заклинания», улыбнулся) делают такой неочевидный выбор,

      публикуя поэта непростой судьбы. Может быть, Хонеккер больший любитель поэзии, чем

      покойный Ульбрихт.

      Он снова улыбнулся, и до Савченко наконец дошло, что в ремарке есть свой сокровенный

      и чужим недоступный смысл. Он почувствовал, что невольно прикоснулся к чему-то

      неосязаемому, что носится в московском воздухе, не оседая на страницах газет, но

      материализуется в таких вот домах, каких в Изотовке нет и не предвидится, – где явственно

      присутствие вольтовой дуги власти и где имя Ульбрихта звучит как имя близкого родственника.

      Он вспомнил скромные, но весёлые застолья в малогабаритной «хрущёвке», на которые

      собирались коллеги матери…

      – Но, может быть, вы слишком пристрастны к поэтам, то есть к их собственным

      человеческим слабостям, порокам, наконец? – Жора опять не удержался от того, чтобы исподволь

      задать вопрос, ответ на который мог бы поглотить весь остаток вечера. – Пушкин, скажем, был

      азартный картёжник и наделал кучу долгов. Да и сам он писал что-то этакое:

      О люди! все похожи вы

      На прародительницу Эву:

      Что вам дано, то не влечёт;

      Вас непрестанно змий зовёт

      К себе, к таинственному древу;

      Запретный плод вам подавай,

      А без того вам рай не рай.

      Цитирую фрагментами по памяти. Согласитесь со мной, – продолжил Жора весело, – и мы

      закончим диспут о поэзии.

      Савченко молчал несколько секунд, будто вслушиваясь в отголосок последнего

      музыкального аккорда, но Ляля, на которую под воздействием выпитого снова снизошло какое-то

      алкогольное озарение, кожей ощутила, что он, по своему обыкновению, собирается с мыслями,

      будто разгоняясь с высокой горки: «Да, я стала слишком хорошо его ощущать, даже без слов.

      Проникновение, согласование гормонов», – опять пронеслось у неё в голове, и она сама

      испугалась, как бы не выдать свою сокровенную тайну мимикой или нечаянным выражением

      глаз.

      – Я готов простить любому поэту его минутную ничтожность или мелочность, особенно

      если в основе её безденежье. – Он вдруг вспомнил холодный люминесцентный свет ламп в

      пустынном спортзале. – Но мне неуютно, когда поэт жизнь – особенно не свою, а чужую, –

      насильно превращает в теорему, у которой обязательно есть доказательство, и причём только

      одно!