Волосы Береники. Вера Колочкова

потом, по дороге выброшу. А ты не сиди и не раскачивайся, как идиотка, а слушай меня. Ты хоть помнишь, что я тебе говорила?

      – Да, помню. Ты говорила про нищеброда и нищебродку. И что я дура, ничего в этой жизни не понимаю. Я это уже слышала сегодня, Томка. Мне Людмила Сергеевна примерно это же самое говорила.

      – Ну так и правильно. А что делать, моя дорогая? Ничего, переживешь душевную ампутацию, зато живой останешься. Глядишь, и дорога другая откроется, более прямая и комфортная. Я вот, к примеру, ступила уже на такую дорожку. Познакомилась тут с одним. У него папа какой-то важный функционер, в загранкомандировки ездит. Завтра на свидание пойду. А хочешь, вместе пойдем? Я попрошу, он друга прихватит.

      – Нет, Томка. Никуда я не пойду. И вообще… Ты бы шла домой, а? Мне надо одной побыть.

      – Ага! Я уйду, а ты опять сдуру наворотишь чего-нибудь. Из окна сиганешь, к примеру.

      – Не сигану. Квартира на втором этаже. Правда, Томка, иди. Я так устала и ослабела, не соображаю ничего. Мне поспать надо, наверное.

      – Вот она, человеческая неблагодарность во всей красе. Я тебя, можно сказать, от смерти спасла, а ты меня гонишь. Даже «спасибо» не сказала.

      – Спасибо, Томка.

      – Ладно, иди ложись. Я подожду, когда ты уснешь, потом уйду.

      Ника послушно встала со стула, ушла в комнату. Бухнулась на диван, водрузила на голову подушку. Томка заглянула в комнату, сказала что-то. Не слышно уже было. И слышать не хотелось. Вообще ничего не хотелось… Ника проваливалась в темную дурную дремоту, и ей казалось, что из нее она уже никогда не выкарабкается обратно. А может, наоборот, она летела вверх так, что дух от страха захватывало? Страшная карусель, вот-вот разгонится и выбросит на повороте… И пусть… И хорошо, что выбросит…

      Когда проснулась, за окном было, судя по всему, позднее утро. Ника подумала, что наверняка на работу проспала. Надо было вставать и начинать жить новой жизнью. То есть нужно было начинать новую жизнь в той самой яме, куда ее накануне выбросила страшная карусель. Жить без Антона. Без любви. Без надежд на счастье. Хотя почему без любви? Любовь-то как раз никуда не делась. Это ей еще предстоит – отрезать себя от любви. Ампутировать, как давеча сказала Томка. Потом ждать какое-то время, пока рана не заживет… А может, она никогда не заживет. Есть такие раны, которые никогда не заживают, как трофические язвы, и человек живет с ними, но на самом деле вовсе не живет, а мучается, и скрывает от людей свою болезнь, как умеет. Значит, она тоже будет жить и мучиться. И скрывать. И надеяться, что все-таки заживет когда-нибудь.

      Потянулись долгие дни, похожие один на другой, как близнецы-доходяги. Утром на работу, вечером в институт. Позднее возвращение домой, чай с бутербродом, тусклая лампочка на кухне в пластиковом абажуре. Однажды мелькнула мысль – лампочку бы сменить, чтобы светила ярче… Мелькнула эта мысль и погасла за ненадобностью. И правда, зачем?

      Потом Ника взяла академический отпуск, сдала летнюю сессию. На удивление хорошо сдала, на автопилоте, наверное. Или подсознание вело расклеенные мозги