Салтычиха. Иван Кондратьев

а когда заснул, то метался, как больной. Странные и непостижимые сны снились одинокому, всеми презираемому и никому не нужному уроду, и среди всех этих снов он почему-то сознавал, даже хотел себя уверить в том, что уродливое тело имеет и уродливые помыслы.

      Глава VIII

      Видение императрицы Анны

      Для Ионы Маркианыча настало какое-то странное время. Из часу в час, изо дня в день он бродил как угорелый. То на него находили минуты какого-то блаженного состояния, когда все вокруг казалось ему и добрым и светлым: и солнце светило ярче, и вся природа словно улыбалась ему. То вдруг сердце его ожесточалось. В эти минуты бедный урод то горько плакал, то проклинал все, что видел перед своими глазами, и черная злоба ко всему на свете закипала в его сердце. Иногда он казался совершенно помешанным, и на него было отвратительно смотреть в это время: уродливость его кидалась в глаза еще больше, и еще больше он производил отталкивающее впечатление.

      Все в малиновом домике заметили эту резкую перемену в Ионе Маркианыче и при случае сторонились его.

      Не сторонилась одна Чертова Сержантка и, бог весть почему, стала к нему как будто милостивее. Она часто называла его ласкательными именами: звала «гнедушкой», «зуботычкой», «миленьким василечком», и ее юные поцелуи все чаще и чаще обжигали лоб Ионы Маркианыча.

      На такую сцену наткнулся как-то нечаянно преображенец. Сначала он не сообразил, что это значит, но потом задумался, и когда ушел Иона Маркианыч, он позвал дочку к себе.

      Взглянув на фигуру дочери, плотную, здоровую, не по годам развившуюся, он задумался еще более, и что-то подозрительное зашевелилось у него в мозгу. Перед ним стояла не десятилетняя девочка, а девчонка лет шестнадцати, румяная, со сверкающими смелостью, доходящей до злости, глазами. При этом она и держалась совсем как-то не по-детски.

      – Чего тебе, батька? – спросила она у отца.

      Преображенец отвечал не сразу.

      – Чего? Гм! – сказал он потом и пристально стал глядеть на дочь.

      Дочь заметила это.

      – Аль давно не видал? – произнесла она.

      – Видать видал, дочка. Да вот дивуюсь на тебя: какая ты у меня рослая да покладистая. Ни дать ни взять девка на возрасте.

      – Чай, дочь-то твоя – получше меня знаешь, отчего я рослая да покладистая, – отвечала без запинки дочь.

      – Ан и не знаю.

      – А не знаешь, так, стало, и знать не надобно.

      Преображенец нахмурил брови.

      – Можно речь-то и поскладней вести! – заметил он.

      – На нескладицу нескладицей надобно и ответ держать! – резко возразила дочь.

      Преображенец прикусил язык, чувствуя, что дочь права и что ему не следовало заводить с нею той речи, которую он завел. Но он хотел показаться перед ней строгим отцом и сказал:

      – А вот я ужо приготовлю лозу, коя кому-нибудь по хорошему месту придется.

      – И приготовь. Лозою, чу, бают, в могилу не вгоняют. Может, кому лоза и на пользу.

      – Тебе она на пользу, дочка!

      – А на пользу – и пользуй. Чай, служичи-то к этому делу попривык