Салтычиха. Иван Кондратьев

беспомощного человека, и лихорадочная тревога, и нечто такое животное, что приближает человека к дикому зверю.

      Ироида Яковлевна не сразу нашлась, что ответить. Она беспомощно смотрела на мужа и ожидала, что он скажет далее.

      Преображенец, как бы поняв это, продолжал:

      – Да, я знаю, что это… знаю… Она мне больше не дочь… Не надо… прочь ее… прочь от меня!

      И он судорожно замахал рукой, точно отталкивая от себя ту, которую гнал.

      – Прочь! Прочь! – повторял он.

      Тут Ироида Яковлевна, несколько успокоившись, нашла необходимым успокоить мужа.

      – Николай, полно тебе, полно! – заговорила она. – Девчонка, недомыслок, сдуру, с праху словцо неразумное сказала, а он, на-ка, прочь да прочь!

      – Прочь! Прочь! – твердил преображенец.

      – Куда прочь-то? Опомнись!

      – От меня прочь!

      – Не чужая же она тебе – дочь, ты то попомни.

      – Нет, она мне не дочь! Не дочь! – бормотал настойчиво преображенец. – Какая она мне дочь! У меня нет больше дочери!

      И он все продолжал махать рукой, а голос его дрожал все более и более.

      – На-ка! Затвердил одно, что сорока на суку, да и мечется! – заметила мужу Ироида Яковлевна. – Полно тебе, старый. Опомнись!

      – Опомниться?! Ха, я уж давно опомнился, государыня моя, давно! Да и пора: стар стал, сед стал, еле вон на ногах стою! Сама, чай, видишь! Видишь?

      – Вестимо, вижу – не слепая.

      – Нет, ты слепая! – придрался вдруг к слову старый преображенец. – Совсем-таки слепая, государыня моя! Кабы ты не была слепая, ты бы видела, куда твоя дочка идет! Видела бы! А ты не видишь! Ты не видишь, – горячился все более и более преображенец, – что в твоей дочке сам черт сидит! Ты не видишь, что в ней нет ничего человеческого! Она – зверь, зверь, зверь!

      Ироида Яковлевна закрестилась:

      – Опомнись ты, оглашенный! Опомнись!

      – Опомниться?! Ха, я уж давно опомнился, государыня моя, давно! Старому солдату пора опомниться! Служил Богу, служил царю Петру, турку видел, шведа видел, штыком работал, всего видел, всего перезнал, а уж того, чтобы родные дочки своих родных отцов бранью бранили – не видывал и не знавал доселе! Боже! Боже! – поднял преображенец руки кверху. – Вот мои седины перед Тобой: голова моя старая, служилая, недомысленная! Прости мне то, что скажу! А скажу я слово страшное, слово отцовское!

      Ироида Яковлевна женским чутьем угадала, какое такое слово хочет сказать муж. Она дрогнула всем своим телом и схватила мужа крепко за руку.

      – Постой! постой! – зашептала она тем порывистым женским шепотом, каким умеют шептать матери, когда им приходится защищать родное свое детище. – Постой!

      Преображенец окинул жену странным взглядом, горько улыбнулся и стоял молча.

      – Да постой, постой! – шептала Ироида Яковлевна. – Я знаю, что ты хочешь сказать… знаю! Но только ты не скажешь того… не скажешь – мне ведомо. Ты муж мне добрый, ты добрый дочке отец.