Челяберкет. Акын Тимиров

настенных часов.

      – Когда же ко мне переедешь? – прервав молчание, резко спросил он, отчего Амалия с братиком, напуганные до слёз, слегка вздрогнули. – Ты же дала согласие.

      – Так ведь что творится кругом! Стреляют. По городу боязно стало ходить, – ответила Амалия дрожащим голосом.

      – Твоя правда, дела плохи. Силы красных скапливаются за городом, вот-вот пойдут на нас, только с какой стороны – неизвестно. На этот раз мы не удержим город.

      – Изменился ты, – прошептала Амалия. – Угрюмый стал, похудел, одни скулы торчат…

      – Амалия, ты слышала, что он час назад сказал? – перебил её Хасан.

      – Слышала, да не все поняла, – пожала плечами она.

      – Мой батя иногда, встречаясь с компаньонами, поговаривал о том же. О реставрации, о модернизации экономики и народного хозяйства. Я не вникал тогда во всё это, за что отец укорял меня: слушай нас и делай выводы, на ваше поколение всё это падёт. Вам поднимать Россию, если не случится революция. Такую жизнь народ долго не выдержит, тогда будет поздно. Взбеленившись от беспросветных трудностей, народ пойдёт всё крушить, ломать и жечь всё, что попадется ему на пути.

      – Ты как Антон стал рассуждать, – сказала Амалия.

      – У меня нет к нему злобы, я перестал воспринимать его как врага. Он сильный духом человек, знает, за что борется. Антон – будущий лидер движения, который поведет новое поколение по пути европейской цивилизации. Я теперь начинаю понимать отца, когда он говорил мне про наше поколение.

      – Темнеет, – сказала Амалия.

      – Не понял? – переспросил Хасан, увлечённый своими рассуждениями.

      – Костры жгут, говорю, песни казачьи затянули. Небось, где-то во дворах самогон раздобыли.

      – Злые они стали, как собаки, – ответил он. – Их понять можно. Новая власть с ними не церемонится. Большевики пытаются отобрать у них особый, привилегированный статус. Казаки требуют вернуть себе автономию, не отменять казачий устав, атаман – всему голова…

      Ещё громче загутарили казаки за окном, заспорили.

      – Наверное, до некоторых долетели слова Антона, – сказал Хасан, зашторив окно. Скинув сапоги, он улегся на кушетку и тут же заснул.

      Проснулись среди ночи от прозвучавшего выстрела. Хасан, надев сапоги, в одной рубахе выскочил во двор.

      – Кто стрелял? – крикнул он в темноту ночи. Протерев глаза, разглядел у ворот двора скопившихся казаков. Не услышав ответа, Хасан побежал к ним и, растолкав, увидел лежащего на земле с широко раскинутыми руками Антона. Наклонившись над ним, с ужасом понял, что он мёртв. Тёмно-бордовое пятно, просочившись сквозь шинель, стекало на траву.

      – Здеся, похоже, самосуд устроили мои казачки, – промямлил хорунжий, – зло своё накопившееся сорвали на нём, пока я спал.

      – А часовой на что? – в отчаянии заорал Хасан.

      – Часовой как раз и позвал на подмогу, услышав, как этот ворон, развязавшись, попытался открыть дверь сарая. Казачки прибежали да со страху пульнули прямо в дверь. Он ещё жив был, выбрался из сарая и упал здеся, во дворе.

      Хасан,