Времени холст. Избранное. Евгений Лукин

цветет мамврийский дуб,

      Кипит кастальский ключ и прозябают лозы.

      Здесь тонкий парус рыбаря, озерный луч,

      Разрежет надвое и зрение, и слезы.

      Здесь у ночной межи пасется медный конь,

      Горит янтарь бахчисарайского фонтана.

      Здесь измаильский штык вызванивает сон

      И невидимкою блестит из-за тумана.

      Вдали прядет свою дорогу сильный плуг

      И циркуль мраморный кружится по озору.

      В вечерней школе три сестры судьбу поют,

      А босый волк крадется королем к забору.

      На поле Пушкина в последний час приду

      Проститься с лунным шорохом приветных сосен.

      И будет пир на вознесенном берегу,

      По-княжески велеречив и грандиозен.

      Где спит духовный меч и блещет щит любви

      На призрачных коврах персидского изделья,

      Там собеседники столетий роковых

      На треугольниках готовят мед веселья.

      Там вырезается из неба синий звон —

      Ветрами говорят ушедшие когда-то.

      Люблю я с мертвыми высокий разговор:

      В кругу живых молчанье – серебро и злато.

      Но вот трубит звезда: пора! пора! пора!

      Ворота отворяют время и пространство…

      За полем Пушкина тьма тьмущая одна,

      Где вор с лягушкою венчаются на царство.

      1995

      Пирушка с рабочим котельной № 3, что близ Казанского собора в Петербурге

      Андрею Крыжановскому

      Когда зажуржит огневая пчела в фонаре,

      Опустится мгла на узор воронихинской ковки,

      Нет лучшего места, чем старый подвал во дворе,

      Чтоб выкушать с чувством и толком бутылку зубровки.

      Там трубы железные по-ерихонски трубят,

      Там падшие ангелы огненной азбуке учат,

      Там стрелки приборов о жарких страстях говорят

      И всякие твари любовью грешат и мяучат.

      А маленький бес, поджидая полуночный час,

      Колдует над чаном с водой, где звоночек бубенит.

      Длину подземелия меряет вспыхнувший газ,

      А бес острым глазом вошедшего гостя приценит.

      Бутыль темно-рудного цвета скорее на стол,

      Ржаную горбушку и луковицы золотые:

      – Так скучно мне, бес, что к тебе в кочегарку зашел!

      – Что делать? – он скажет и кружки достанет пустые.

      Веселое дело – топить ввечеру водогрей,

      Особенно для африканцев, продрогших от сыри.

      Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей,

      И длинные вирши бормочет, подобно псалтыри.

      Беглец палестин, и египтов, и прочих европ,

      А ныне – механик российского пара и парки.

      Когда б не приехал однажды на Русь эфиоп,

      Не ведали б мы ни поэзии, ни кочегарки.

      Однако к чему поминать о былом невпопад?

      Пусть воздух колеблет крикун площадной и острожник.

      Никто не затмит воронихинской ковки оград,

      Никто не подделает пушкинской резки треножник.

      Свивая в рулон золоченого времени холст,

      Смотри,