Тот день. Книга прозы. Вячеслав Овсянников

так! Сапогами хлебайте! – крикнул, выглянув из выда-вального окошка повар Дрекулов. – Нету у меня больше ложек, нету! Хоть режьте!

      Наконец, дежурный по кухне принес ящик с уцелевшими чудом чайными ложечками, и бойцы с удесятеренной скоростью, будто на приз, принялись грести этими кормежными весельцами пересоленную овсянку в мисках.

      Сразу после завтрака замполит старлей Мякота, ворочая толстыми, как сардельки, губами, объявил:

      – Хлопцы, слухай сюда! Малый перекур и – на плац. Присягу у молодых бум принимать. Щоб строевым шагом, как на параде! Попробуй у меня кто поволынить: заставлю языком ленкомнату лизать! Поняли?

      Мякота, будучи сторонником демократизма, любил обращаться прямо к народу, минуя посредничество младших по чину.

      Чохов, обойдя Мякоту, решил достигнуть самого комроты Козловича. Встретить у выхода из офицерской столовой откушавшего хозяина леса. Лес этот, не просто – лес, а запретная зона. Рота, не просто – рота: остаток от полка. Полк был, да пропал в лесах, утонул в болотах, перемер от тоски, от прыщей-фурункулов, с полковником, с бронетехникой. Осталась самая стойкая рота Козловича и полковое знамя в штабе. Козлович связывался по телефону с дивизией, а ему генеральский рык: стой, куда Родина поставила. Хоть мхом обрасти! А не то – трибунал!

      – Товарищ капитан, разрешите по личному вопросу! – отчеканил Чохов, вскинув к виску забинтованную руку.

      – Ну, чего у тебя там? – спросил, ковыряя спичкой в зубах, Козлович.

      Чохов ему – так и так.

      – Я тебя понимаю, – выразил сочувствие Козлович. – Очень даже я тебя, рядовой Чохов, понимаю. Что я, не человек? Я тоже человек, такой же, как и ты – из мяса и костей. Скажу, не хвастаясь: человек я неплохой, хоть, может, и не с большой буквы. Но пойми и ты меня, Чохов, мать в портянку! Едва месяц прослужил, присягу не принял, а в отпуск уже просишься. Тоска смертная у него по дому, видишь ли. У всех у нас тут тоска. Ничего, живем, не вешаемся. Я тебе скажу, как мужчина мужчине: не киселься. Мать в портянку!

      Козлович посмотрел на часы:

      – Все. Прием закончен. Строиться.

      Торжественное событие близилось. Строй, разрумяненные лица. Снег с сухим шорохом сыпался по плацу. Замерев в передней шеренге, Чохов уныло смотрел вдаль, за ложбину, на лесистые сопки.

      Гулко раскатилась по плацу барабанная дробь.

      – Разворачивайте знамя! возгласил командно-звенящим голосом Козлович.

      Знаменосцы развернули ало-бархатную, с золотыми кистями, святыню. Что это?.. Посередине знамени ошеломительно зияла громадная дыра. Она хохотала нахальным квадратным ртом в лицо комроты.

      У Козловича челюсть отвисла, как сломанный курок.

      – Чьих поганых рук это дело? – закричал он. – Разве это армия? Это помойное ведро! Сукины сыны, ублюдки! Вы – все! Все до одного! – Козлович, бледный, страшный, как сиюминутный мертвец, рука лихорадочно искала сбоку, царапала кобуру. – Только и остается – пулю в лоб, – потерянно озираясь, проговорил комроты.

      Строй