Искра жизни. Эрих Мария Ремарк

один со вчерашнего этапа. Новенький. Ничего, еще успокоится.

      Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:

      – Все.

      – Что все?

      – Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.

      Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.

      – Овчарку убирай! – зашипел Бухер.

      Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.

      – Лежать! Тихо! – Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.

      Бухер отошел от двери.

      – Это Бергер.

      Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.

      – Город горит, – сообщил он с порога.

      Пятьсот девятый поднял голову.

      – А что они говорят?

      – Не знаю.

      – Как так? Хоть что-то они должны были сказать?

      – Не-а, – ответил Бергер устало. – Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.

      – Почему?

      – Откуда мне знать? Приказывают – и все.

      – А СС? Этих ты видел?

      – Нет.

      Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.

      – Будешь выходить? – спросил он Бухера.

      – Нет.

      От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, – думал пятьсот девятый. – Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» – подумал он.

      Бергер вернулся.

      – Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.

      Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.

      Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.

      – Вон там, видишь? – прошептал он, широко раскрывая рот.

      – Что? – спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.

      – Справа, сзади – золотая коронка.

      Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.

      – Да, – сказал пятьсот девятый. – Вижу.

      На самом деле он ничего не видел.

      – Выньте