За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков

открылась, шум, вошло много народу. За татарчонком пошел встречать и я. Даже был рад, что вот как-нибудь разрешится это до невыносимости напряженное и тягостное состояние. Пришли одновременно и от губоно и от уголовного розыска, и Жабрин пришел. От губоно был тот старый партиец, который выручил однажды нас добрым советом, когда музею угрожал постой.

      – Мне уже рассказал ваш сотрудник, – указал на Жабрина, – скверная история!

      Осмотрели. Оказалось, что из 50 привезенных мной из Трамота статуй уцелели только три, и то, может быть, потому, что они стояли вверху, в картинной галерее.

      Человек с портфелем и наганом отвел меня в сторону:

      – Киряков Сергей арестован?

      – Да.

      – Ключи от этой кладовой были у него?

      – Обычно – да. Но на днях они, по-моему, были украдены.

      – А почему вы это думаете?

      Действительно, почему? У меня, к сожалению, не было никаких доказательств.

      – Ну, знаете, гражданин, этому вашему Кирякову придется ответить… Корыстных мотивов здесь нет… Здесь налицо – злостное истребление принадлежащего Республике имущества… Акт явно контрреволюционный.

      – Но, я надеюсь, будет подробное следствие… Надо же доказать его причастность…

      – Это уж забота Губчека.

      – Разве туда передается дело?

      – Безусловно.

      Черт возьми – какой оборот все это принимало! Что мог сказать мне мой приятель из губоно? Он был смущен.

      – Не знаю, товарищи, не знаю, – твердил он и избегал встречаться со мной глазами. – По человечеству, мне жаль Кирякова, если он тут ни при чем. Но… он ответит! Если не будет отыскан другой виновник. Пока на два дня закройте музей до особых распоряжений.

      С отчаянием говорил я, убеждая и чувствуя, что нет в словах моих убедительности. Собеседник только пожимал плечами.

      – По совести говоря, мы должны подозревать вас всех. А Кирякова тем более. Он и формально ответствен за все… Что я могу еще вам сказать? Если вы так уверены в невиновности Кирякова – отыскивайте скорей настоящего преступника.

      Он повернулся уходить, а человек с портфелем и холодным взглядом прибавил значительно:

      – Но торопитесь… Очень торопитесь!.. – И ушел.

      Холодное тоскливое одиночество. Дружную и рабочую нашу спайку рассыпала навалившаяся беда. У каждого теперь свое горе, своя забота, и каждый, естественно, замыкается в них. Мне болезненно тяжело сознавать крушение того общего, что роднило нас на одной работе, и этой работой включало в жизнь. А потом невольно проснулась и мысль об опасности. Откуда она придет, для меня ли лично или для тех, кого я любил, – я не знал. И в этом неведении, в ежеминутном ожидании, в незнании лица грядущей гостьи, пожалуй, и крылась причина тревожного моего настроения.

      Букин по-старчески ослабел, занемог, ушел домой. Все ключи и бумаги после Сережи у Жабрина. Мне противно с ним говорить, и он боится меня, поторопился уйти. Днем в моей кочегарке особенно уныло. И сыро, и холодно. Я не могу сидеть и ждать. Ведь ждать я должен самого отвратительного. Конечно,