Сатанинское танго. Ласло Краснахоркаи

такую роскошь, чтобы типы навроде вас свободно шатались по нашей земле, тут нет места для конспирации. Напротив, вас надо использовать в нашем общем деле! Я знаю, что вы способные малые. Не думайте, что я это не понимаю! Ваше прошлое я ворошить не буду, вы свое за него получили. Но вы обязаны приспосабливаться к новым условиям! Понимаете?!” Иримиаш трясет головой: “Об этом не может быть речи, господин капитан! Нас обязать ни к чему невозможно. Но когда речь идет о долге, мы готовы на все, что только в наших силах…” Капитан снова вскакивает, глаза его выпучены, губы трясутся. “Что значит – невозможно вас обязать?! Да кто вы такие, чтобы мне перечить?! Так вашу в бога мать! Босяки! Ублюдки! Послезавтра в восемь утра жду вас здесь! А теперь пошли вон! Убирайтесь!” Он, дернувшись, отворачивается от них. Иримиаш, повесив голову, плетется к выходу, но прежде чем затворить за собою дверь и следовать за Петриной, который ящерицей устремился к выходу, он еще раз оглядывается на капитана. Тот потирает виски, лицо его… как бы прикрыто броней, тусклое, серое, оно поглощает свет, и вдруг кожа его наливается сверхъестественной силой: вырывающийся из пустот костей тлен стремительно заполняет все закоулки тела, проникая туда, где только что текла, приливая к поверхности кожи, победоносная кровь; один миг, и розоватой свежести как не бывало, и мышцы одеревенели, и тлен уже отражает свет, серебристо переливается, на месте красиво очерченного носа, изящных скул и тонких, как волосок, морщинок на лице появляются новый нос, новые морщины и новые лицевые кости, тлен сметает с него отпечатки минувшего, дабы запечатлеть на нем единственную печать – ту, с которой годы спустя его примет потусторонний мир. Иримиаш тихонько притворяет дверь и, ускорив шаг, пробирается по гудящему помещению, силясь догнать Петрину, который уже где-то в коридоре, он не оглядывается назад, чтобы посмотреть, следует ли за ним товарищ, опасаясь, что стоит ему оглянуться, как его позовут назад. Свет едва пробивается сквозь тяжелые облака, город дышит через шарфы, неприветливо воет ветер, и дома, тротуары, дороги беспомощно мокнут под проливным дождем. Из-за окон сквозь тюлевые занавески глядят в полумрак старухи и со сжимающимися сердцами видят на лицах людей, ищущих спасения под навесами, те же грехи и печали, что и в домах, и их уже не развеять ни теплом изразцовой печи, ни дымящимся, с пылу с жару, печеньем. Иримиаш яростно шагает по городу, Петрина с возмущенным видом семенит за ним на своих коротких ножках, иногда отстает, останавливаясь на минуту, чтобы отдышаться, полы его пальто развеваются на ветру. “Куда теперь?” – спрашивает он потерянно. Но Иримиаш его не слышит, он шагает вперед, бормоча проклятия: “Я этого так не оставлю… Он еще пожалеет об этом, болван…” Петрина прибавляет шаг. “Давай бросим к чертовой матери весь этот балаган! – предлагает он, но спутник пропускает его слова мимо ушей. – Пойдем к северному рукаву Дуная, – чуть громче добавляет Петрина. – Может, там что получится…” Иримиаш не видит его и не