Чужая луна. Игорь Болгарин

хочешь знать, что думаю я? – Слащёв немного помолчал, сосредоточенно рассматривая колышущуюся в чашке жидкость. – Думаю, это предательство! Я неоднократно ссорился с Врангелем, я пытался доказать ему, что покидать Крым – непростительная ошибка. У меня было несколько предложений, как спасти армию от катастрофы. Но Врангель не стал меня слушать, – и затем он решительно добавил: – Знаешь, когда полководец проигрывает военную кампанию? Когда он впервые засомневался в своей победе. Мы проиграли кампанию еще летом, еще во время боев под Каховкой. Или раньше, когда заменили Деникина.

      – И что теперь? – выслушав Слащёва, спросил Соболевский.

      – Даже сейчас еще не все потеряно. Надо только сменить Врангеля на более решительного и смелого полководца.

      – Где ты сейчас такого найдешь? – разочарованно сказал Соболевский.

      – Думаю, что он есть. Только мы этого не знаем.

      – Что произошло, то произошло, – вздохнул Соболевский. – Уже ничего не исправить.

      – Ну, почему же! Не нужно только опускать руки. Зимой девятнадцатого я один со своим корпусом встал на защиту Крыма – и отстоял его. А силы были неравны: я с тремя тысячами выступил против тридцатитысячного войска противника – и победил. Сейчас было иное: шестьдесят тысяч против семидесяти. И мы позорно капитулировали.

      Соболевский вдруг обернулся к приоткрытой двери, прислушался.

      – Пардон, генерал! Слышу голос Глафиры. Боюсь, она сейчас разнесет весь пароход, – он взмахнул чашкой: – Так за судьбу! Я благодарен ей, что она подарила мне эту встречу с тобой. Надеюсь, мы еще увидимся и даже подружимся, – и добавил: – Твои мысли я разделяю.

      – Я тоже рад знакомству с тобой, – в ответ сказал Слащёв.

      Соболевский, по-гусарски щелкнув каблуками, влил в себя содержимое чашки. Слащёв пил мелкими глотками.

      Соболевский сунул руку в кармашек мундира и за цепочку извлек оттуда уже знакомые Слащёву, отливающие благородным желтым блеском, золотые часы.

      – Вот! Позволь преподнести. Презент. В честь знакомства, – торжественно произнес Соболевский и протянул их Слащёву.

      – Ну, что ты! Разве можно? Дорогие! – Слащёв даже спрятал руки за спину.

      – Дружба дороже! – изрек Соболевский. – У меня еще семь штук… нет, восемь таких же. Адъютант, зараза, откуда-то приволок. Ювелир, говорит, подарил, – он покачал их перед глазами Слащёва. – Красивые, ничего не скажешь. Бери!

      – Не могу!

      – Не ломайся, бери, не то за борт выкину. Не просто так даю, а дарю! На память! – и, вдруг сделав страшное лицо, Соболевский прошипел: – Спрячь в карман! Быстрее! Идет!

      Почти инстинктивно, реагируя лишь на угрожающее шипенье Соболевского, Слащёв спрятал часы к себе в карман.

      И тут дверь каюты широко распахнулась и на пороге возникла тяжело дышащая, заплаканная Глафира Никифоровна. Как она снова взобралась на «Тверь» и как в этом пароходном лабиринте нашла свою каюту, так и осталось для них загадкой.

      – Что ты со мной делаешь, изверг? – закричала она мужу. – Где Зизи?

      – Как? Разве