Я никогда не обещала тебе сад из роз. Джоанн Гринберг

мог вломиться в тайные пределы и навек уничтожить ее саму вместе с двумя мирами.

      На Земле текла больничная жизнь. Дебора с благодарным чувством приходила в кабинет трудотерапии, где можно было спрятаться от этого мира. Она училась плетению из лозы, воспринимая наставления инструктора в своей сардонической и нетерпеливой манере. Другие ученицы – она это знала – ее не любили. Окружающие никогда ее не любили. В общей спальне рослая девушка предложила ей партию в теннис – это был такой шок, от которого содрогнулись все уровни Ира, вплоть до самого последнего. Несколько раз Дебору вызывали для беседы к тому же доктору с карандашом; она узнала, что это «заведующий отделением» и от него зависят «поблажки» – шаги в сторону нормального мира: подъем, выход из отделения, ужин, прогулка по территории, даже поход в кино или в магазин. Все это относилось к разряду поощрений и косвенно указывало на похвалу, которая, судя по всему, измерялась в расстояниях. Деборе позволили гулять на площадке, но не выходить за территорию. Той рослой девушке по имени Карла она сказала:

      – Значит, во мне разума – всего на сто квадратных ярдов.

      Если существуют такие единицы измерения, как человеко-часы и световые годы, то уж разумо-ярды – и подавно.

      Карла ответила:

      – Не волнуйся. Скоро тебе больше поблажек дадут. Сотрудничай как следует с доктором – и будут небольшие послабления. Меня-то, интересно, сколько еще тут продержат? И так уж три месяца отсидела.

      Тут обе подумали о женщинах, содержавшихся в дальнем крыле. Все они находились здесь более двух лет.

      – А кому-нибудь вообще удавалось отсюда выйти? – спросила Дебора. – То есть поправиться и выйти?

      – Понятия не имею, – ответила Карла.

      Они спросили одну из медсестер.

      – Понятия не имею, – сказала та. – Я здесь новенькая.

      Тут послышался стон черного бога Лактамеона, а потом издевательский хохот Синклита, превратившегося в скопище учителей, родственников, одноклассников, которые без конца осуждали и бранили.

      «Это навек, дуреха! Навек, распустеха!»

      В один из дней к койке, на которой, глядя в потолок, лежала Дебора, подошла молоденькая медсестра-практикантка.

      – Пора вставать, – с дрожью в голосе сказала она, мучаясь от собственной неопытности.

      В больницу на психиатрическую практику пришла новая студенческая группа. Дебора вздохнула и послушно спустила ноги на пол, думая: «От меня по всему помещению расползается туман сумасшествия, и это ее пугает».

      – Пойдемте, – сказала практикантка. – Вас доктор вызывает. На весь мир известная, светило, так что нужно поспешить, мисс Блау.

      – Раз она такая знаменитость, я тапки надену, – ответила Дебора, видя, как у студентки расширились глаза, а на лице отразилось неодобрение. Должно быть, инструкции запрещали ей проявлять более сильные эмоции – гнев, страх, веселье.

      – Вы еще благодарить будете, – сказала девушка. –