Валерия. Роман о любви. Юлия Ершова

были развешаны портреты лидеров коммунистических партий мира в золочёных рамах. А напротив панорамных окон висела политическая карта мира.

      Весь интерьер говорил о высокой сознательности директора и его преданности общему делу. Но это было далеко не всё. Глеб Борисович нёс на плечах отечественную науку, поэтому стопки журналов «Советский физик», «Теплофизика высоких температур» и прочих периодических изданий, посвящённых той же науке, стояли повсюду: и на директорском столе, и на длинном столе для заседаний, и на тонконогом журнальном столике, и на подоконниках, и даже на паркетном полу около книжного шкафа – в каждом углу кабинета.

      В своём директорском кресле Глеб Борисович смотрелся солиднее царского губернатора. И если уж распекал кого-нибудь, то эффекта достигал космического – всё благодаря интерьеру, дородной фигуре, сверкающим глубоко посаженным глазам и суровым прямоугольным бровям. Низкий голос тоже усиливал мужественный образ директора.

      Из подчинённых только его зам и любимчик, Дятловский Н. Н., не бледнел, получая взбучку. Правда, и поводов серьёзных не было. Самый молодой профессор академии тянул на себе все темы института, готовил конференции и учёные советы и строчил статьи, автором которых при публикации становился лично Соловейчик.

      Но повод задать любимчику трёпку всё-таки нашёлся – санаторная интрижка с последствиями. Даже не столько сама интрижка, сколько последствия, катастрофические для советского человека при должности. И когда надёжные товарищи ввели Соловейчика в курс дела и обозначили те самые последствия, тот выкатил глаза и орал на своего блудливого зама минут пять, а после экзекуции над любимчиком директор держался за сердце, пока не подействовал нитроглицерин.

      Вот так над Дятловским даже не сгустились тучи, а поднялся настоящий торнадо – директор вызвал его к себе не как обычно, по внутренней связи, а через свою секретаршу, которая рявкала в трубку замдиректора с таким же презрением, с каким громила рядовых научных сотрудников. В приёмной она даже не подняла на профессора глаз, только кивнула узким подбородком в сторону директорской двери, отбивая чечётку на пишущей машинке.

      Николай Николаевич с трудом нашёл в себе силы шагнуть в бездну негодования директора. Тот, насупившись, переписывал формулы из нового журнала в походный блокнот. На приветствие вошедшего директор не ответил, только побагровел и чернильной ручкой, как шпагой, рассёк воздух, указывая на стул, ближайший к столу заседаний. Дятловский выполнил молчаливый приказ, слетевший с золотого острия «Монблана», и спросил тоном старого друга:

      – Борисыч, вызывали?

      Борисыч снял очки и стал вертеть ими:

      – Я тебе задам – «Борисыч». Я тебе башку проломлю… – В пасти директора будто проснулся вулкан.

      – Хоть по голове не бейте – это моё орудие труда, – бодро ответил Дятловский.

      – Да ты, паршивец, своими орудиями управлять научись. – Очки грохнулись на бархат стола. –