Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий. Нелли Шульман

не нужны, немцы нас поставят к стенке, без жалости… – Зуев покончил с собой один, а начальник Особого Отдела, майор Шашков, пустил себе пулю в рот при Петре, из его табельного пистолета. Петр поежился:

      – Он плакал, меня материл, просил его застрелить… – минометный огонь немцев накрыл колонну в болотах. Петра и Шашкова загнало в одну воронку. Майору оторвало руку и ногу, осколок ранил его в живот. Петр отделался только царапинами. Воронов потряс головой, пытаясь заглушить вой снарядов, страшный крик, бьющий в уши, забыть хлюпающую под ногами грязь, смешанную с кровью:

      – У него пистолета не осталось, после взрыва. Он просил, а я не смог, не смог. Он у меня оружие вырвал. Как только сумел, одной рукой… – Петр вытер слезы, катящиеся по заросшему, бородой лицу:

      – Мне нельзя погибать, у меня Володя. Нельзя оставлять мальчика сиротой. Немцы не пощадят детей работников НКВД… – Петр присел на топчане. Оставшись с Власовым вдвоем, они устало добрели до какого-то полуразваленного сарая, решив пойти в деревню с утра.

      Последний раз они ели два дня назад, живот скручивало резкой болью. Табак, правда, у них еще не закончился. Облизав пересохшие, растрескавшиеся губы, Петр скрутил папиросу. Власов, кажется, спал:

      – Он не застрелится… – Воронов подавил кашель, от горького дыма, – он не такой человек. Надо сдаваться, надо найти фон Рабе. Он мне поможет, защитит меня и мальчика. Я, в конце концов, работал на немцев, пусть и фиктивно… – Петр не мог себе представить, что больше никогда не увидит сына. Он бросил незаметный взгляд на коротко стриженую голову генерала. Власов снял очки, положив их на утоптанный пол сарая:

      – А если завтра, в деревне, нас крестьяне немцам выдадут? Нас, может быть, видели… – Петр обругал себя за то, что не удосужился переодеться в солдатскую форму. Он оставался в гимнастерке и шинели с петлицами НКВД:

      – Немцы меня расстреляют. Никто не собирается слушать о фон Рабе. Что ему здесь делать? Он, скорее всего, в Париже шампанское пьет… – вспомнив золотистый брют, в ресторане отеля на Лазурном берегу, оперу в Будапеште, куда он водил Тонечку, яхту на Московском море, мрамор и бронзу квартиры на Фрунзенской, Петр чуть ни застонал вслух:

      – Все пропало, все… – он, внезапно, подумал:

      – А отец? Отец был большевиком. Он бы не сдался, даже сейчас… – Петр вздрогнул. Власов, пошевелившись, взял очки:

      – Куришь… – зевнул генерал, – сверни и мне папироску… – Власов был всего на десять лет старше Петра. Андрей Андреевич едва перевалил за сорок, но рядом с ним, как и с Наумом Исааковичем, тоже ровесником Власова, Петр, почему-то, чувствовал себя мальчишкой:

      – И рядом с Янсоном и Горской так было. Им тоже едва за сорок. То есть исполнилось бы, дотяни они до сегодняшнего дня, предатели. Все наши беды из-за них, из-за проклятого Горского, развалившего оборону страны… – Петр был уверен, что Кукушка не пережила зимы:

      – А я переживу, –