Вечный зов. Том 1. Анатолий Степанович Иванов

к Алейникову, двадцатитрехлетний сын председателя колхоза Максим Назаров, высокий, с таким же крепким и широким, как у отца, подбородком. Девятнадцати лет Максим ушел в армию, неделю назад приехал в отпуск к родителям, поблескивая рубиновыми лейтенантскими кубиками на петлицах гимнастерки. Нынче с утра он вместе со всеми махал литовкой и уморился, видать, после обеда сразу же заснул, уронив голову на копешку травы. Сейчас глаза его были припухшими, на щеке еще держались вмятины от травяных стеблей.

      – Уголовное дело, – недовольно сказал Алейников. – А может, и политическое. Суд разберется.

      – Да что такое Иван изделал? – тонким фальцетом враждебно крикнул Евсей Галаншин и оглядел колхозников, ища поддержки.

      – Именно…

      – Неуж людям нельзя обсказать… – посыпалось со всех сторон.

      – А может… может, Иван все же утаил какие прежние грехи? – крикнул тот же Евсей Галаншин, никогда не отличавшийся постоянством. – А теперича всплыло? Панкрат предупреждал, помните?!

      – Ладно, мужики, – вошел в круг Иван. – Братец Федор, должно, удружил мне. За тех двух жеребцов. Да разберутся же люди…

      – Это какие такие жеребцы? – крутнулся Евсей к Алейникову. – Что по весне потерялись, что ли? Отделенческие?

      – Они, – сказал Иван и вернулся к плачущей Агате.

      Два отделенческих жеребца, на которых Федор разъезжал по своим заготовительным делам, потерялись дня через три или четыре после увольнения Ивана.

      – Значит, колхозник теперь? – усмехнулся Федор, когда Иван принес заявление с просьбой освободить с работы.

      – А тебе что, опять не нравится?

      – Мне что? Приняли – колхозничай.

      А потом и потерялись эти злосчастные лошади. Вечером Кирьян, как обычно, спутал их и пустил на ночь в луг (уход за этими жеребцами и был, пожалуй, единственной обязанностью Инютина). А утром взял уздечки и пошел ловить коней. Но их и след простыл.

      – Та-ак-с… – сказал наутро Федор, встретив Ивана на улице. – Пока работал на отделении, пакостить не осмеливался, а теперь, значит, решился?

      – На что я решился? – произнес Иван. И только после этого дошел до него зловещий смысл Федоровых слов. – Да ты… Ты что городишь?! Придумал бы поумнее что…

      – Разберемся, милок, – бросил Федор и, покачивая широкой спиной, ушел. И вот приехал Яков Алейников.

      Иван долго и молча гладил вздрагивающую спину прильнувшей к нему Агаты.

      – Будет, будет… Чего зря? Это ведь доказать надо. Прощай пока. – И сел в тележку.

      Алейников тоже направился к дрожкам, милиционер, сидевший за кучера, подобрал вожжи.

      – Постойте-ка… – И, раздвигая ветки, из-под куста поднялся неуклюжий парень-толстяк Аркашка Молчанов, по прозвищу Молчун.

      В Михайловке не было человека диковиннее, чем этот. За свою почти тридцатилетнюю жизнь он вряд ли произнес несколько сот слов. Годами иногда не слышал никто его голоса. На людях он бывал часто, хотя обычно сидел или стоял где-нибудь в сторонке, слушал, о чем гомонит