Судьба шута. Робин Хобб

и нет, но упрек в них все равно меня задел.

      – Я велел Свифту возвращаться домой. Он должен работать в доме своих родителей до тех пор, пока либо не станет взрослым, либо они не отпустят его.

      – Так считают некоторые. – Тон Уэба говорил о том, что он не согласен. – Но порой родители предают своих детей, и тогда, я думаю, дети перестают быть их должниками. Я считаю, что дети, с которыми плохо обращаются в семье, поступают мудро, покинув свой дом.

      – Плохо обращаются? Я много лет знаком с отцом Свифта. Да, он может дать мальчишке подзатыльник или отругать его, если сын того заслуживает. Но если Свифт сказал, что его били или не уделяли внимания, боюсь, он врет. Баррич на такое не способен.

      Мне стало не по себе, когда я представил, что Свифт мог сказать такое про своего отца.

      Уэб медленно покачал головой, посмотрел на Олуха, чтобы убедиться в том, что тот спит, а потом ответил:

      – Можно ведь и по-другому обидеть ребенка и продемонстрировать ему свое пренебрежение. Отрицать то, что расцветает в его душе, поставить под запрет магию, которую он не звал, навязать невежество, грозящее его благополучию, сказать малышу: «Ты не должен быть тем, что ты есть». Так нельзя. – Его голос звучал мягко, но я услышал в нем осуждение.

      – Он воспитывает своего сына так, как воспитывали его самого, – резко возразил я.

      Я чувствовал себя необычно, защищая Баррича, ведь я сам столько раз возмущался тем, что он сделал со мной.

      – И он не сумел извлечь урока. Ни из собственного невежества, ни из того, как его воспитание повлияло на первого мальчишку, вверенного его заботам. Я хотел бы испытывать к нему жалость, но стоит мне подумать, как сложилась бы ваша жизнь, если бы вы с раннего детства получили правильное образование…

      – Он прекрасно меня воспитал! – сердито прервал его я. – Баррич взял меня к себе, когда я был никому не нужен, и я не намерен выслушивать про него всякие мерзости!

      Уэб сделал шаг назад, и по его лицу пробежала тень.

      – В ваших глазах горит жестокость, – пробормотал он.

      Его слова словно окатили меня ледяной водой. Но прежде, чем я успел спросить, что он имел в виду, он грустно кивнул мне:

      – Возможно, нам следует поговорить об этом чуть позже.

      И, быстро развернувшись, Уэб пошел прочь. Я узнал его походку. Она ничем не напоминала бегство. Так Баррич уходил от животного, которое озлобилось от плохого обращения и которое нужно всему учить заново, – очень медленно. Мне стало стыдно.

      Я опустился на палубу рядом с Олухом и закрыл глаза. Наверное, я задремал, потому что почти сразу же погрузился в его кошмар. У меня появилось ощущение, будто я спускаюсь по лестнице в шумный прокуренный зал дешевого постоялого двора. Тошнотворная музыка Олуха бушевала в моем сознании, а его страх усиливал качку – казалось, корабль беспорядочно падает вниз, в пропасть, а потом снова взмывает на гребень волны. Лучше уж не спать, чем этот жуткий сон.

      Пока Олух спал, Риддл принес мне миску с соленым жарки́м и кружку водянистого пива. Он прихватил и свою еду – видимо, чтобы поесть на