Муза. Джесси Бёртон

он не собирался. У меня мелькнула мысль, что ему должно быть жарко в этой куртке, но вроде бы он вовсе не планировал ее снимать. Наверное, он не задержится здесь надолго. Я поймала себя на том, что мне будет жаль, если дело в этом.

      – Я не видела свою маму вот уже пять лет, – сказала я, сунув липкий поднос с остатками крема в горячую воду.

      – Но она хоть не умерла.

      – Нет, она не умерла.

      – Я все время думаю, что снова ее увижу. Что она будет дома, когда я вернусь. Но там никого, кроме гребаного Джерри.

      – А Джерри – это и есть твой отчим?

      Лицо Лори помрачнело:

      – Да, увы. И моя мать завещала ему все.

      Я попыталась определить возраст Лори. Казалось, ему около тридцати, но готовность, с которой он мне открылся, свидетельствовала о том, что он моложе.

      – Да, нелегко тебе. А почему она так поступила?

      – Долгая история. На самом деле она оставила мне одну вещь. Джерри всегда ее ненавидел, что в очередной раз подтверждает, какой он придурок.

      – Вот видишь, и ты что-то получил. А что это?

      Лори снова вздохнул, разомкнул руки и свесил их по бокам.

      – Картина. Она только для того, чтобы напоминать мне о матери.

      Он горько и как-то криво улыбнулся.

      – Любовь слепа, любовь скупа. Видишь, я тоже мог бы стать поэтом. – Он кивнул в сторону холодильника. – Молоко есть?

      – Должно быть. Знаешь, я думаю, тебе лучше запомнить свою маму, чем пытаться забыть ее. Мой отец умер. И у меня совсем ничего от него не осталось. Кроме фамилии.

      Лори замер, держа руку на дверце холодильника.

      – Ничего себе. Извини. А я тут распинаюсь…

      – Все в порядке. Нет, правда.

      Теперь я почувствовала себя не в своей тарелке, и мне уже хотелось, чтобы он скорее достал молоко и занялся им. Вообще-то я не имела привычки говорить о своих родителях, но тут меня словно что-то подначивало продолжать.

      – Он погиб на войне. Его самолет сбили.

      Лори оживился.

      – Мой тоже погиб на войне. Но не в самолете. – Он умолк, и мне показалось, что он собирается что-то сказать, но потом передумал и только добавил: – Я его не знал.

      Мне стало неловко от этой синхронности наших обстоятельств, как будто я намеренно пыталась ее добиться.

      – Мне было два года, – поспешила сказать я. – Я его почти не помню. Его звали почти как меня, только без мягкого знака – Оделл. Когда он умер, мама изменила мое имя.

      – Что сделала? А как тебя звали до того?

      – Понятия не имею.

      Этот факт из моей собственной жизни прозвучал нелепо и смешно – по крайней мере, в то мгновение мне так показалось (а может, виной всему дым от травки, клубившийся повсюду), – так или иначе, мы оба расхохотались. По сути дела, мы просто хохотали целую минуту, так хохотали, что животы заболели. Как тут не рассмеяться, если меня «переименовала» мать, у него мать внезапно умерла, а я в желтых резиновых перчатках стою на кухне в доме по соседству с Британским музеем.

      Лори повернулся ко мне лицом, бутылка молока угрожающе накренилась у него в руке. Протрезвев, я уставилась