Из тупика. Том 1. Валентин Пикуль

не так, ваши благородия? – Это он нарочно спрашивает, чтобы вызвать механика на редкую похвалу.

      – Так, – неохотно хвалит его Федерсон. – Ты молодец…

      Из горловины вылезает до пояса трюмный механик мичман Носков, больше похожий на водопроводчика, нежели на офицера. Он трет руки ветошью и сам весь в грязи и в масле.

      – Три фута! – кричит Федерсону. – Пора донку врубать…

      Федерсон не успевает ответить. Что-то гулкое и ослепительно белое влетает в машину. Сокрушив борт, разрывается со звоном, словно ваза, которой цены нет… И сразу гаснет свет. Свет гаснет, но сознание людей успевает отметить свет иной – свет дневного дня, который вдруг щедро льется внутрь через пробоину.

      «Попадание!..» – И люди сразу ложатся, потому что снаряд принес в отсеки острые газы разрыва. Первым бросается в шахту люка Федерсон, но его отшибают в сторону кочегары. Зажатый среди их голых тел, механик крутится на трапе – белый, как противная глиста. Лезут: первый, второй, третий. Федерсон – четвертым, его подпихивают взад, кто-то блюет сверху на нижних, уже отравленный ядом разрыва…

      А на палубе дышат, как собаки после беготни.

      – Все? – спрашивает Федерсон, плюясь гадостью, зеленкой.

      Нет мичмана Носкова и унтера Харченко – они остались там, в облаке газов. Кочегары, очухавшись от первого испуга, кидаются обратно. По скобам трапа громко щелкают, присасываясь к железу, их сальные пятки. Харченко и Носков живы, теперь хохочут. Мичман, как нечистый дух, сразу нырнул в придонные трюмы; там и выждал, пока вентиляция не вытянула всю дрянь наружу. А Харченко бегал отдыхиваться к пробоине, куда задувал ветерок. Счастье, что пробоина выше ватерлинии – в нее даже брызги редко залетают. И счастье, что никого не ранило, механисьёнам просто повезло.

      Федерсону стыдно за свое бегство, и он кричит на Носкова:

      – Опять вы, мичман, хуже матроса – паклю раскидали!

      Воют за переборкой форсунки, аппетитно чавкает донка.

      – Чи не так, ваши благородия? – спрашивает опять Харченко.

      И – вдруг:

      – Братцы, – скулит Харченко, когда Федерсон исчезает. – Ай, братцы! Да что ж это такое? А? Ведь он, хад, в спину мне плюнул или сморкнулся – не понять… И не вытереться! Руки-то заняты…

      Руки его заняты: они лежат на ходовом реверсе, чтобы в любой миг исполнить приказ с мостика, а глаза – на телеграфе, чтобы не прохлопать приказа, сообщаемого нервной и подвижной стрелкой на круге циферблата. Ну конечно, беда не с тобой случилась, можно хохотать до упаду. И – хохотали.

      – Чи не так, господин унтер? – спрашивали, издеваясь.

      Мичман Носков подошел и спросил:

      – Вытереть, что ли?

      – Окажите божецку милость…

      Мичман чем-то острым скребет по хребту машиниста.

      – Ваши благородия, – жмется Харченко, – чем это вы скоблите?

      – Лопатой! – отвечает мичман и снова – хохот.

      Машинёры да кочегары – народ