Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

на нее, она на него – подслеповатым окном. Ступеньки вниз. Серьезные основания игры слов. Вход – зевок – зев – Зевс. Бездна. Электрическая лампа в глубине мерцает, как звезда. Как странны эти новые бидоны («Прогулка»).

      Приведем с ходу и еще один стих, вышедший из этого же подстрочника:

ЧУГУРЕТИ[82]

      Какая тишь! А между тем гурьбой

      тут поколенья сыпались, как гунны,

      аэродинамической трубой –

      в ничто, в какой-то рынок бестархунный[83].

      А тявкают потомки тех же псов,

      недолговечней детского румянца.

      И нет у времени верней часов

      геологических –  простого сланца.

      Но от воспоминаний исторических, даже геологических, вернемся к воспоминаниям детства, и тотчас же снова выплывают бидон и керосин:

      …Уединенье в сто охватов

      и треск трескучих хворостин.

      Откуда запах горьковатый?

      Так мог бы пахнуть керосин.

      Ужель Команда Огневая,

      Брэдбериевщины фантом?!

      Нет, это маме наливает

      Наш керосинщик в Наш бидон.

      Как он забрел в эпоху газа,

      усовершенствованных плит?..

      Тоска по преходящему, по уже отошедшему – характернейшая черта Цыбулевского. Не только в тбилисских пенатах, но и в командировочной Москве – ему милей «минувших дней очарованье»:

      …В буфет модерный, как салоны «ТУ»,

      увязла одинокая свобода

      и не вписалась в обстановку ту.

      Извозчика б тринадцатого года,

      Казанского вокзала пестроту!

      Тоску вызывает не только то, что лелеемые его памятью вещи и жизненные атрибуты уходят, но и то, что они воистину забываются, воочию становятся ненужными. Он как бы разрабатывает тютчевскую минорную тему – «…Но для души еще страшнее / Смотреть, как выпирают в ней все лучшие воспоминанья».

      В этой связи интересно сравнить одно из стихотворений А. Цыбулевского с близким ему по настроению стихотворением А. Тарковского «Вещи»:

      При полной идентичности изначального импульса («Все меньше остается тех вещей…») отчетливо видна разница в подходе к теме и в решении стиха. Пятнадцати строкам, отведенным Тарковским под перечисление забытых веком вещей, Цыбулевский противопоставляет всего три строчки, в которых схвачены родовые черты его собственного перечислительного ряда: «с печатью рока, шепотком причуды…». Затем у обоих идет двух-трехстрочный пласт констатации небытия всего названного и опущенного, после чего мысли поэтов резко расходятся.

      Верный своему пассеизму, Цыбулевский боится и чурается будущего – оно ему неизвестно, оно неподвластно доподлинности! Как бы у своей финишной черты[84], часто и неровно дыша, он пребывает в нерешительности, в растерянности, не зная, кому передать, кто подхватит его эстафетную палочку: «Куда девать, кому отдать мне гребень – ах этот гребень, гребень роговой!» Мысль Тарковского, тоскующего, наоборот, только по грядущему, набирает высоту, пока не

82

Чугурети (от турецкого «чугур» – овраг, склон горы) – квартал Тбилиси. С 1820-х гг. был районом городских горшечников, что сохранилось в топонимике некоторых улиц.

83

Тархун (эстрагон) – популярнейшая специя, трава из семейства полынных (рынок бестархунный – пустой, никакой).

84

Всего в сорок с чем-то лет – ощущение уже прожитой жизни все время сопровождало Цыбулевского!