Баязет. Том 2. Исторические миниатюры. Валентин Пикуль

было женщин – все, кажется, было бы проще.

      – Хоронить надо, – заметил прапорщик. – Пора…

      – Надо, – согласился Штоквиц, отряхивая колени. – Но она не дает хоронить его. Пусть лежит. Мертвые никогда и никому не мешают…

      Лопаты в руках пленных с надсадным скрежетом ударились о твердый гранит. Дальше начиналась плотная подушка скалы, и комендант убедился, что рыть колодец – затея бесполезная.

      – Участкин, – приказал он ефрейтору, – собери все лопаты и загони этих дармоедов обратно.

      Солнце начинало палить. Клюгенау присел на камень, стянул с ноги сапог, стал осматривать рваную подошву. Вытирая обильный пот, бегущий с облысевшего черепа, к нему подсел комендант. Постучал себя по карманам, отыскивая папиросницу.

      – Барон, – спросил капитан, закуривая. – Скажите мне – это правда, что вы барон?

      Клюгенау ковырнул пальцем дырку на подошве.

      – Можете свериться в богемских матрикулах, – ответил он, перематывая рыжую от пота портянку. – В окрестностях Иозефштадта еще лежат развалины нашего родового замка Клюки дер Клюгенау. А моего пращура, пришедшего в Россию еще при Елизавете, как видно, тревожила неслыханная карьера недоучки Остермана, ставшего российским канцлером. Любой немец, как говорил министр финансов Канкрин, всегда похож на капусту: чтобы из него получился толк, его надо пересадить на новую почву. Может, вы уже и заметили, что я неплохо здесь привился, хотя и не процветаю.

      Клюгенау со стоном натянул сапог, спросил:

      – А почему это вас так заинтересовало?

      Штоквиц честно признался:

      – Извините, но я недолюбливаю вас, барон.

      – Я тоже не испытываю к вам нежности, – охотно откликнулся прапорщик. – Однако сейчас нам ни к чему выяснять силу страсти одного к другому. Мы потеряли вчера сразу двух людей, на которых держался весь гарнизон. Нам, конечно, уже не вернуть золотой головы Некрасова, но…

      – Я вас понял, барон, – ответил Штоквиц, кладя руку на измятый погон инженера. – Бог обидел нас начальством, и отныне все зависит от нашей взаимности.

      – Есть еще… Ватнин! – неожиданно сказал Клюгенау.

      – Вы думаете, что именно он?

      – Но, – намекнул прапорщик, – не вы же!

      – Да, не я. – И, прикусив губу, Штоквиц тяжело задумался.

      Клюгенау вдруг заливисто рассмеялся.

      – О чем вы? – удивился комендант.

      – Мы совсем забыли о нашем достопочтенном подполковнике Исмаил-хане, а ведь его звание… Если случится что-либо с Пацевичем… Я, конечно, не желаю ему плохого, но вы же сами понимаете, что тогда будет!

      – Ну, вот ему! – злобно сказал Штоквиц и сделал кукиш. – Уж тогда действительно пусть лучше сотник.

      На этом они и расстались. Что-то осталось недоговоренным, но Клюгенау отметил про себя затаенную тревогу Штоквица: капитан неспроста завел этот разговор. Его шкура, как следует продубленная в страховании карьеры, уже, видать, почуяла что-то неладное. «Во всяком случае, – спокойно рассудил Клюгенау, – Штоквиц не рискнет