Век испытаний. Сергей Богачев

жизнь видел, я таких на расстоянии чую!

      – Не имеешь права! Не имеешь! Ты безжалостный и злой! Как ты можешь так думать?

      – Стрекоза! Ты будешь отца учить? Тебе ещё матери помогать нужно! Какая ты жена, какая? У тебя гроша за душой нет, всё приданое – три подушки и постельное!

      – Он меня не за приданое любит, а за то, что я есть!

      – И сам он – голытьба салтовская! И семья у них нищая! Где вы жить будете? Харчеваться где собираетесь?

      Тимофей не прекращал кричать свои злые речи, несмотря на то, что дочь уже была вся в слезах. Анна помогла ему, подставив стул, и Тимофей вновь почувствовал себя главой семьи.

      – Чем он промышляет? У него есть профессия?

      Полина, всхлипывая, сказала:

      – Он это, как его… при товарище Артёме состоит. Ординарец.

      – Это что, лакей, значит? Ты не могла себе лакея постарше найти, у того хоть бы за душой пара червонцев накопилась!

      – Он не лакей! Он ординарец! Он поручения выполняет!

      – Лакей и есть! Так у лакея есть хозяин, есть дом, есть кров и жалованье! Что у твоего проходимца есть?

      Полина уже рыдала в полный голос, и тем более ей было обидно, что мать молчала, сидя рядом. У самой Анны душа рвалась на части между желанием отпустить дочь за счастьем (ей показалось, что было в Пашке нечто, достойное Полины) и правотой мужа.

      – У вас с мамой много было, когда ты её привёз в Харьков? Много?

      – Не твоё дело! – Этот пример ещё больше разжёг ярость старшего Кирсанова.

      – Не кричи, близнецы там ревут в кровати уже… – Анна нечасто спорила с мужем, когда тот был на взводе, но тут она не выдержала и поддержала дочку:

      – Ты ведь таким же сопляком был, когда я тебя полюбила. Юным и самоуверенным, за это и полюбила. Вот теперь история повторяется.

      – Не повторяется! Тогда мир был, смуты не было, большевиков не было, тогда я знал, что прокормлю и тебя, и детей! Тогда власть была! А сейчас?! Сейчас что? Не успеют пожить, так его на фронт приберут, и моргнуть не успеет, как приберут! Ты будешь внуков на себе тащить? Или я со своей культей? У нас вон своих ещё трое есть!

      – При чём тут большевики? При чём тут война? Что же, не жить теперь вовсе?

      – Заткнись! Заткнись и не мели глупостей! Большевики и все эти революционЭры (Тимофей нарочно исковеркал слово, чтобы подчеркнуть презрение к смутьянам) – это шушваль, которая загнала нас в задницу! Это они царя-батюшку свергли, антихристы! Это из-за них мы голодаем и страдаем, это из-за них заводы не работают, это они бегают с пистолями по городу как окаянные! Ненавижу, твари! Жили спокойно от Пасхи до Рождества и горя не знали, я тебе пряников мог мешок купить, а что я щас могу? Что? И твой этот селезень? Что он сможет? При Артёме, говоришь, состоит?

      Вот такого поворота Полина учесть не могла. Никогда отец вслух не высказывался на эти темы. Самое большое, что он себе позволял – это вспомнить свой короткий поход на запад и выпить чарку-другую за победу, и никогда он ничего до сих пор не говорил о революции. А он ненавидит и людей, её делавших, и всё, что она принесла.

      – Это