Все истории. Кроме романов. Аше Гарридо

стало холодно, и сначала было не сладко, потом – «а всю сахарницу нельзя было высыпать?» Мы поругались. Двери грохали по всему дому, потому что этот тип таскался за мной хвостом и не давал остыть страстям, как он это любит и умеет: ты уходишь, а он тебе в спину, и остается рвануть дверь, рявкнуть в ответ и грохнуть ею из всех сил, иначе, не ровен час, достанется кому-то другому.

      Но уже было ясно, что эту тварюгу ненаглядную я буду любить, холить и лелеять, чего бы это мне ни стоило.

      Только за обедом он вдруг спросил:

      – Ниэсс, а что было вчера?

      – Как?

      – Что было вчера? Я не помню.

      – То же, что позавчера. То же, что сегодня.

      Кое-как мы съехали с этой темы, не без новой порции уязвлений с его стороны. Всё было по плану. Конечно, он не мог со временем не обратить внимания на некоторые странности, но у нас была подготовлена версия, к которой, ради вящей убедительности, надо было подходить постепенно. У него были небольшие размытости в памяти, но всё списывалось на последствия автокатастрофы, в которой он якобы пострадал, отсюда же и болезнь желудка.

      Вот так и пошло-поехало. Наш маленький дом-ностальжи из натурального дерева густо, медово наполнился счастьем. Оно было настолько в порядке вещей, что мы переставали его замечать. Словом, всё было как раньше. Даже ругань – куда ж без нее? Наверно, мы нарочно время от времени устраивали себе эти гонки, нарочно и понарошку, чтобы на самом деле такого не было. На самом деле такого и не бывало. Поймите правильно, всё выходило всерьез, до собирания вещей и, как уже упоминалось, хлопанья дверями (отдельным пунктом). Спустя какое-то время начиналось кружение по дому с неявной целью случайно встретиться, попереглядываться, повздыхать – и с этого, как правило, начинался хэппи энд.

      Однажды он ворвался в мой кабинет с воплем:

      – Что это, Ниэсс? Я сошел с ума?

      В его руке трепыхался листок бумаги, исписанный его собственным – моего Хайле – почерком:

      Тебя моим ожогом жжет и бьет моим ознобом.

      Я умираю третий год, и мы устали оба.

      Я верил: проще и нежней мы станем на прощанье,

      бесценных предпоследних дней прозрачное звучанье

      не исказит ни окрик злой, ни раздраженный шепот.

      Двуручной ржавою пилой нам стал последний опыт.

      И наболевшись чувства спят, как нарыдавшись – дети.

      Я говорил, что без тебя не стану жить на свете.

      И я тебя не обманул. Но смерти ожиданьем

      я разделил одну вину – на два страданья.

      И скоро кончится одно с моим последним сроком.

      Тебя не обманул я, но – но предал ненароком.

      И вот, за то, что буду жив и виноват недолго,

      я стал капризен, зол и лжив, но, знаешь, – ненадолго.

      И будешь ты уже не мной когда-нибудь утешен.

      Но покидая путь земной, я снова стану нежен.

      И мы тогда