Меня зовут Шейлок. Говард Джейкобсон

молока.

      – По-твоему, я получал его недостаточно?

      Евгения Карлофф оглядела его с ног до головы.

      – Точно сказать не могу, но подозреваю, что нет.

      – Я похож на недокормленного?

      – Едва ли.

      – Тогда, быть может, на обделенного?

      – Скорее, вовсе лишенного.

      – Ну, это дело рук отца, а не матери.

      – Ох уж эти палачи, которых мы зовем отцами! – сказала Евгения Карлофф, постукивая себя пальцем по носу. – Сначала увечат сыновей, потом мучают.

      Похоже на правду, подумал Струлович. С другой стороны, отец любил смешить его забавными историями и неприличными анекдотами. А еще рассеянно ерошил ему волосы, когда они вдвоем шли по улице. Струлович сообщил об этом Евгении Карлофф, но она только покачала головой.

      – Отцы не любят сыновей. По крайней мере, не в полном смысле слова. Они остаются за кулисами той извечной рождественской мистерии о вине и искуплении, начало которой сами же положили. Постоянно не у дел, постоянно обозленные, они пытаются загладить свою вину грубоватой лаской и забавными историями. Таковы горькие узы, связывающие их друг с другом.

      – Отцов с сыновьями?

      – Нет, мужчин твоих религиозных убеждений с анекдотом и пенисом.

      «Нет у меня никаких религиозных убеждений, – хотел ответить Струлович. – Меня только предстоит убедить».

      А вслух пригласил ее на ужин.

      Евгения громко расхохоталась.

      – Думаешь, мне охота все это расхлебывать? Думаешь, я ненормальная?

      Бедная Офелия-Джейн, видимо, была ненормальной. Она делала все возможное, чтобы сохранить их брак, однако в конце концов у нее опустились руки: Струлович оказался безнадежен. В душе он был с ней согласен – знал, что смущает и даже пугает окружающих. Виной всему ядовитое зубоскальство и черная ирония. Свой он или чужой? Остряк или нет? За эту мучительную неуверенность приходилось расплачиваться всем, кого он знал, в особенности Офелии-Джейн.

      – Знаешь, ты мог бы просто меня любить, – печально сказала она в тот день, когда они решили развестись. – Я была готова на все, лишь бы сделать тебя счастливым. Ты мог бы просто быть со мной и радоваться жизни.

      Он обнял ее в последний раз и сказал, что ему очень жаль.

      – Такие уж мы, ничего тут не поделаешь.

      – «Мы»!

      Последнее слово, которое она произнесла, прежде чем от него уйти.

      Во всем этом Струловичу виделось одно маленькое утешение: поженились они почти что детьми, расстались тоже. Можно забыть друг о друге и начать сначала – у обоих практически вся жизнь впереди. А еще они не успели обзавестись собственными детьми – главной причиной всех разногласий.

      Однако сам развод стал источником горечи для них обоих, и в конце концов Офелия-Джейн не сдержалась. Она твердо верила, что евреи жестоко опорочены, однако когда ей на подпись прислали окончательную версию соглашения, заклеймила еврейский народ в лице своего мужа все тем же извечным клеймом.

      – Ну что, доволен? – спросила она, когда он снял трубку. – Получил свой фунт мяса?

      Это