Светлое озеро. Зинаида Гиппиус

монастырь, – в котором как будто нет ни сестер, ни послушниц, одна настоятельница: так повсюду тихо и пустынно. Мы не только не встретили никого, но даже и следов живого человека не было.

      Мать Александра занималась вышиванием лопастей для лестовок – треугольники, которые подвешиваются с обеих сторон к лестовке (раскольничьи четки) – по три с каждой стороны. Шила мать Александра по розовому бархату синелью. Тотчас же стала убирать работу.

      – Шьете, матушка?

      – Да, понемножку. Вот, уж очки надеваю. Обратилась ко мне.

      – А у тебя тоже очки? Вон какие.

      – Вы в мои, матушка, ничего не увидите. Взяла мое pince-nez[1], посмотрела.

      – И впрямь ничего не вижу. Для чего же они?

      – А для дали. У меня такие глаза, что вблизи видят, а вдаль нет.

      Подумала.

      – Гм… Несправедливые, значит, уж такие глаза.

      В матери Александре – ни суетливости, ни смущения, – ни приветливости.

      – Садись, пожалуйста. Поставить самоварчик?

      О. Никодим спокойно и плотно уселся на диван. Мебель в келье была простенькая, чистая, – и старинная, прямо-спинная. Стол с белой скатертью, поверх скатерти белая же клеенка.

      – Ставьте, матушка, самоварчик, чайку попьем.

      Мать Александра – женщина лет 45, довольно полная, – но не слишком, круглолицая, чернобровая, черты прямые, красивые, серьезные. Но и серьезна она – не слишком; в лице, и в поступи, и во всем – достойная, холодноватая спокойность. На голове круглая бархатная шапочка, из-под которой на плечи, вдоль щек, складками падает черная манатейка. Черный сарафан, завязанный под мышками, белые рукава.

      Тотчас же принесла самовар, вынула из шкафчика посуду, сахар и «землянику» – излюбленное заволжское лакомство, как мы после убедились: шершавые темно-розовые леденцы, подобие ягод, и вкус вроде земляники.

      О. Никодим спросил, много ль сестер.

      – Да мало, очень мало.

      – А все-таки, человек пятнадцать?

      – Какое! Сказать – всего шесть сестер. Помещение-то порядочное, а келейки пустуют.

      – Что ж так? Не берете?

      – Да кого брать? Хорошеньких-то негде взять, ну а… – то этого – прости Христа ради! – (поклонилась) – не хочется.

      Мать Александра хотя и поклонилась, произнеся довольно смелое слово, но поклонилась только по христианской привычке покаяться, осуждая; само же слово она произнесла без всякого смущения и не по обмолвке.

      – Нынче деревенские-то, – продолжала она, – одень их, да на гулянье пусти, а работать не хотят. Одень, – а потом замуж идут. Нынче в деревне каждая девушка под зонтом, как госпожа, да в калошах, а в избе – страм, да смрад, да есть нечего. И просятся – а не берем. – Не пьете разве внакладку?

      Гости отказались от накладки.

      Поговорили еще. О. Никодим, желая нам сделать приятное, стал заводить речь о Кормчей, об Антихристе, о том, о сем. Мать Александра говорила толково, но без особого увлечения. Книги свои, видимо, читала.

      Пока мы грешили чаем, – она пила из чашки горячую воду, прикусывая

1

пенсне (фр.).