Сумерки духа. Зинаида Гиппиус

Васильевич не успел ответить, удивлен он или нет. С соседнего кресла, справа, послышался тонкий, резковатый голосок:

      – Извините, пожалуйста… Но я должна вас предупредить, что понимаю по-русски.

      В говоре едва уловимо, едва заметно, слышалось что-то чуждое.

      Шадров и его гостья оглянулись на молоденькую больную, похожую на мальчика. На лице Шадрова мелькнуло неудовольствие. Но он вежливо приподнял круглую шляпу (по ней одной можно бы в нем узнать русского) и проговорил суховато:

      – Очень вам благодарен. Мы вас беспокоим?

      – О, нет! Пожалуйста. Но я думала… что вам, может быть… Вы не знали…

      Она не кончила и покраснела и, кажется, рассердилась и на себя, и на них.

      Гостья вмешалась и сказала приветливо:

      – Да ведь мы не собирались секретов говорить. Как же это Дмитрий Васильевич сказал, что тут нет соотечественников? Ведь вы русская?

      – Я? да… то есть нет, почти… – проговорила больная нерешительно. – И я здесь только сегодня… с сегодня, – поправилась она, и опять в ее говоре послышалось что-то нерусское.

      Желая, вероятно, показать, что не намерена мешать разговору и не хочет стеснять, она взглянула исподлобья, не то хмуро, не то робко, и взялась за книгу.

      Гостья опять вполголоса обратилась к Шадрову:

      – Мне из Петербурга написали, что вы здесь. Что ж, удалось вырваться?

      – Как видите. Ну, а вы, Нина Авдеевна? Все в Гейдельберге? Много работаете?

      – Да, приходится. Я устроилась с сестрой. Друг другу не мешаем. Я с своими выписками, с переводами, она тоже. Ну, да что обо мне! Вот как ваше здоровье, Дмитрий Васильевич?

      – Ведь вы знаете: схватил осенью плеврит. Выздоровел, должно быть, плохо. Нашли к весне туберкулез верхушек. Говорят, вылечиться можно. Да я умирать не хочу и не умру.

      Он говорил с небольшой скукой и с чуть заметной насмешливостью, которая, может быть, была просто в его голосе, негромком и скользящем. Нина Авдеевна жадно и пристально вглядывалась в собеседника, не то желая, не то боясь подметить в нем какую-то внутреннюю перемену. Она его так давно не видала. Но перемены, кажется, не было. Тот же моложавый вид, те же не то сосредоточенные, не то рассеянные серые глаза, тот же скользящий голос. Нина Авдеевна всегда знала его таким – для нее отсутствующим. Но она и не ждала ничего для себя. И она спросила:

      – А что ваша «История идеалов?» Выпустите ее брошюрой?

      Шадров поморщился.

      – Нет, зачем? Подожду. Отзывов было много. Студентам, впрочем, не нравилось.

      – А у вас все те же официальные отношения со студентами?

      – А то какие же? Я им читаю предмет, как мне кажется нужным. Они слушают. Не нравится – их дело, нравится – очень рад. Но я рад тоже, что лекции у меня не берут слишком много времени.

      – Все по-прежнему? Сидите в своей бесконечной библиотеке? – сказала Нина Авдеевна и улыбнулась.

      Он вдруг оживился, приподнялся на подушке и стал рассказывать, какую редкую книгу по истории он нашел перед отъездом и как ее приобрел.

      – Представьте, у букиниста,