Магический бестиарий. Николай Кононов

окнами и иногда получаю возможность взглянуть в крохотную процарапанную лунку, чтобы убедиться в том, что еще жив.

      То, что я черпаю оттуда, поражает меня одновременно прямодушной связностью и опасной случайностью.

      Вваливается в меня совершенно непристойным, тесно галдящим скопом.

      Я-то ведь исподволь осуществляю совсем иной поиск. Совсем других концов. Совсем иных исчезнувших существ.

      Я ведь хочу снова приобщиться не самих тех мест, а хотя бы их изгладившихся свойств, и хоть понимаю, что и это невозможно, но все же пускаюсь на поиск чего-то неясного и до конца невыговариваемого – из тех же континуумов, где эти существа, исчезая, когда-то бытовали.

      О, я алчу их всех.

      Их достоверных или баснословных свойств в первую голову.

      Так вот, пусть, пусть попробуют потом построить мою линеарную биографию, копаясь в моем письме.

      Вот тоже, знаете ли, будет прелюбопытный сюжет.

      Во всяком случае, то, что было сказано, было правдой только тогда, пока звучала эта речь. Пока видимое оставалось видимостью, чтобы не стать очевидностью.

      Стихли, стихли слова, и все стало неважно.

      Все перестало иметь ко мне, да и вообще ко всем, отношение.

      Формулы простого прошлого рассыпаются, будто были прикреплены к глупой магнитной доске. Как в школе.

      Пусть другие персонажи выстраивают с ним, с этим прошлым, с его кромешной мнимостью, свои отношения.

      Если кто-то хочет правды, то всегда сможет ее получить, додумав и преломив все мои слова силой своего неконтролируемого воображения. Но эта правда всегда будет обречена на двусмысленность, как только потребуется закрепить ее в безусловный знак.

      Таким образом, сюжеты, не преобразованные в значения, уходят от меня, не взорвавшись тлетворными запалами на обочине моей жизни.

      Ведь там идет война.

      Они и останутся там для поздних диверсий, которые будут всенепременно предприняты в туманном будущем.

      Но уже не мной. Когда все обо всем позабудут.

      Настой реальности испаряется. Он возносится в никуда. В тихий траур. В любовный бред. В высь небесную.

      И реальность тоже приносится в жертву самой себе.

1

      В троллейбусе этот путь можно было проделать за час с небольшим, ну, в худшем случае – за полтора.

      И я никогда не брал с собой книгу, чтобы скоротать головокружительную дорогу.

      Словно бы прочитывал ее снова, зная наизусть, – еще и еще раз: сначала как текст, потом как видимость текста, а через многие годы, почти видя не ее, как диаграмму, как мнимость.

      Я ведь так любил этот путь в любой сезон и в любую погоду. Сначала любил. Потом мучился. А потом – любил мучиться.

      Я восхищался какой-то сложной каверзе в себе, что не могу умерить своего желания созерцать эту меняющуюся субстанцию движения еще раз и еще.

      Во мне происходит странное движение движения, или движения движеньем.

      И я сам, неискоренимо меняющийся, наблюдал за этой множественной переменой. Поедал ее, питался