Магический бестиарий. Николай Кононов

еще теснее, еще, и, заходив ходуном, стало тереться-вдавливаться-колотиться, дрожа в несуществующую преграду стенобитными упорными толчками.

      Будто войти можно было, только растолкав и уплотнив.

      Как шатун случайно запущенного боевого механизма, сбросивший дрему.

      Как одичавшая клоунская реприза, от которой зрителю первого ряда невозможно уклониться.

      Толкучка вокруг нас густела, как несъедобное варево.

      Это было непомерно, несоизмеримо с моим знанием о бытии, о его стройности и целесообразности.

      Особенный непристойный студень.

      По его поверхности заходили волны преступного и потому еще более острого общего удовольствия.

      Солдаты сбивались друг с другом в единое мясное тело, и я чуял марево тельного духа, вырвавшегося из-под завернутой шкуры, подрезанной и завернутой фартуком.

      Будто их живых освежевывала сила, действия которой были видны и чувственны только мне.

      Я не мог проверить – реальность ли это или забытье, кончающееся, невзирая ни на что, свободным пробуждением.

      Опасность, смешиваясь с азартом вуайера, обездвиживая, ввинчивалась внутрь меня. Мне кажется, что я до сих пор не насмотрелся на это похабное действо, я перебираю его непристойные фазы, как коллекционер стопку циничных этикеток, как больной филокартист, тасующий стопку дорогих сердцу открыток на одну неизживаемую омерзительную тему.

      Если бы они заговорили тогда, в тот миг, если бы мы услышали их язвящую речь, то умерли бы с Гагой уже оттого, что внимать их нелюдскому языку было невозможно.

      Галдеж, крики, оскорбления, жестокость, угрозы и алчба, не слышимые никем, заполоняли меня, калеча и круша всё – маленькие домики, тощие лесопосадки, штакетники и живые изгороди, возделанные внутри.

      Солдатня словно отвердела, став единым победительным телом. На их зеленой поверхности заколыхались, – выдавленные с самого дна собачьи шкуры, гнилые бревна, сегменты кукольных тел, свинец, сургуч, камень.

      Это завал.

      У Гаги не было сил защититься.

      И я был так далеко.

      Судорожно вынутый из разодранного галифе, подхваченный кулаком штырь, уперся прямо в живую Гагину шею, щеку.

      Не защищенную отражающим блеском и зеркальной гладкостью прекрасных доспехов.

      Ведь мы забыли вооружиться, и наша боевая амуниция хранится Бог знает в какой недостижимой дали…

      Еще один микрон, еще пол-ангстрема, и по плечу, по шее, по серой шкурке Гагиной тишотки растекся белесой медузой погон, проникающий, въедающийся в самую пучину бедной Гагиной плоти.

      Ведь на пути этой субстанции нет ни одного препятствия.

      Все находящееся вне меня сделалось мною.

      А я не стал – не только им, но и самим собой.

      Хоть, может быть, я этого и хотел.

      Вот откуда все началось.

      Нас сейчас убьют ангелы.

      За что?

      А за то, что я увидел плотное вымученное время, низвергшееся в тартарары.

      И эти тартарары – во мне, во мне, во мне.

      Я,