Евангелие от палача. Георгий Вайнер

этими разнополыми браками – одни дрязги и неприятности. Гомосексуальная любовь для духовного человека – единственный выход.

      – Ага, выход хороший, – усмехнулся я. – Вход неважный.

      Лида гулко засмеялась, заперхала сиплым кашлем, подавилась черным дымом, спросила одышливо:

      – Так чего тебе, чертушка, надо?

      – Пиявку. Лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят. Кровь оттянуть.

      – Дудки! Мои пиявочки пусть при мне будут. Что тебе – своих не хватает? И вообще – все ты врешь, не за тем звонишь. Чего надо?

      – Справку. Твой обостренный взгляд художника. Кто был человек, которого я выгнал из-за стола?

      – Когда? – удивилась Лида.

      – Вчера. В ресторане.

      Она задумалась, припоминая, просипела в трубку:

      – Павлик, это, наверное, когда мы ушли уже… Я не помню.

      – Лида, что ты говоришь? – завопил я. – Ты же сама обругала его мудаком! Не помнишь? Он к тебе все вязался… Я думал, это какой-то поклонник твоего таланта… А ты его обозвала мудаком. Припоминаешь?

      – Он и есть небось мудак, раз обозвала. У поэта глаз точный, зря не скажет… Да тебе-то что? Прогнала – значит, туда ему и дорога…

      – Но ты помнишь его?

      – Конечно, нет! Всякую шушеру запоминать… А зачем он тебе?

      – Незачем, – грустно согласился я. – Совсем он мне незачем. Особенно сейчас.

      – Тогда плюнь и забудь.

      – Ага, плюну, – пообещал я. И вспомнил: – Я вчера ему в рожу плюнул!

      – Кому?

      – Ну этому… вчерашнему… ну мудаку… – И скрепя сердце добавил: – Истопнику.

      – Какой еще истопник? Слушай, это у тебя блажь, не бери в голову, – сочувственно сказала Лида и добавила: – Ты ж хороший парень… Если бы меня мужики интересовали, я бы тебе первому дала…

      И бросила трубку.

      Спасибо. Обнадежила. Всю жизнь мечтал о такой просмоленной курве.

      Воскресенье. Двенадцатый час. Отец Александр отбивает концовку обедни, прихожане взасос лобызают его пухлую ручку. Моя курчавая Актиния Соленый намылился с какой-нибудь шкурой завтракать в Дом литераторов. Марина журчит с приятельницей-дурой по телефону, уже подвязывает к своему красному голому хвосту пушистый помазок, потихоньку мутирует из крысы в белочку. Где-то шастает по своим хлопотным женитьбенным делам Майка. Давай крутись попроворней, девочка дорогая! Женитьба с иностранцем у нас шаг серьезный. Ох серьезный!

      А что маманька ее, Римма, возлюбленная жена моя первая?

      Я стараюсь никогда не думать о ней, не вспоминать. И когда обе они – с дочуркой замечательной – не возникают, не смотрят на меня своими черными еврейскими озерами, не перекашиваются презрением и ненавистью от одного взгляда на меня, то мне это удается. Не думаю о них – и все дело! Не хочу – и не помню. А им собственная же их еврейская злопамятность покоя не дает. Сами не забывают – и мне не дают.

      Вернее – Римма. Майка почти ничего не знает.

      А Римме те давние воспоминания так ненавистны, так страшны, так стыдны, что она по сей день Майке ничего не сказала.