Петля и камень в зеленой траве. Георгий Вайнер

со всем всегда согласны. Все довольны.

      – Шурик, а может быть, уехать отсюда к чертовой матери?

      Эйнгольц скованно пошевелился на диванчике, его силуэт на фоне окна начал наливаться сумраком.

      – Для меня это не выход, Ула…

      – Почему?

      – Вера христианина только укрепляется от насилия.

      Наверное, он почувствовал, что его слова прозвучали как-то неубедительно-книжно, и добавил торопливо:

      – Да и вообще – я боюсь, что нам поздно менять свою жизнь…

      – Но ведь мы же еще не старые люди – нам по тридцать! Можно много успеть…

      – Но за эти тридцать лет мы окончательно сформировались здесь. Мы люди русской культуры, а наша культура и там никому не нужна, наши страдания безразличны, а опыт нашей жизни они не могут и не захотят воспринять! Хорошо устраиваются на Западе зубные врачи и ремесленники – они хотят и могут забыть всю свою жизнь здесь. А мы разве можем перечеркнуть нашу жизнь? Мы и туда повезем печать своей неустроенности, неумения приспосабливаться, мы на всю жизнь отравлены неверием в людские обещания и намерения. Нет, мне кажется, не имеет смысла – поменяем шило на швайку.

      В его горячности, приготовленности слов, в окончательной уверенности мне чудилась недостоверность. А разве можно примириться – прожить всю жизнь в неволе? И не решиться на побег – ни разу – только потому, что там, за стеной, живут другие люди, с другим укладом, с другими представлениями?

      Они и должны быть другие. Наверное, наша культура им действительно не нужна. Но она и здесь не нужна, ее надо скрывать, ибо она отрицает официальную культуру.

      Я бы там смогла быть уборщицей. Нянькой. Мойщицей машин. Приходящей домработницей, если никому не нужно то, что я знаю. Мы ведь очень плохо представляем тот мир. Как другую планету.

      Но в одном я уверена – не может быть там этого постоянного замораживающего страха повседневных унижений, боязни сиюминутного насилия, ужаса смерти.

      Я сказала медленно Шурику:

      – Мне кажется, что ты очень боишься. Не того, что там будет. А здесь.

      Он сразу же согласился:

      – Да. Я боюсь дойти до ОВИРа. Меня тошнит от страха…

      Да, это ведь и неудивительно. Как болезнь. Она стала наследственной. Такой громадный террор – он ведь уже и не акция устрашения, и даже не политический метод, он давно стал постоянным стихийным бедствием. Вирусы подозрений, инфекции доносов, нелепость бытового заражения, постоянное ожидание первых симптомов своей обреченности. Террор – как эпидемия, кого и не покарает впрямую – смертельно, но и его, и всех окружающих захватит. Проверки, анализы, рентген души, этого – пока отпустить, этого – на карантин, этого – в барак.

      Но ведь в бараке – все больные, а я…

      И ты больной. А может, не больной, не важно!..

      Дезинфекция! Дезинфекция!

      Этого – в барак, этого – в крематорий.

      Подождите, я здоровый!

      Дезинфекция!

      В барак, в крематорий…

      Дезинфекция!

      Я здоровяк