Господа Головлевы. Михаил Салтыков-Щедрин

это? стало быть…

      – Да так же. Денька два-три протянет, а потом – шабаш!

      Доктор делает многозначительный жест рукою и вполголоса мурлыкает:

      – Кувырком, кувырком, ку-выр-ком по-ле-тит!

      – Как же это так? лечили-лечили доктора – и вдруг!

      – Какие доктора?

      – Земский наш да вот городовой приезжал.

      – Доктора!! кабы ему месяц назад заволоку здоровенную соорудить – был бы жив!

      – Неужто ж так-таки ничего и нельзя?

      – Сказал: у Бога милостей много, а больше ничего прибавить не могу.

      – А может быть, и подействует?

      – Что подействует?

      – А вот, что теперь… горчичники эти…

      – Может быть-с.

      Женщина, в черном платье и в черном платке, приносит поднос, на котором стоят графин с водкой и две тарелки с колбасой и икрой. При появлении ее разговор смолкает. Доктор наливает рюмку, высматривает ее на свет и щелкает языком.

      – За ваше здоровье, маменька! – говорит он, обращаясь к старухе барыне и проглатывая водку.

      – На здоровье, батюшка!

      – Вот от этого самого Павел Владимирыч и погибает во цвете лет – от водки от этой! – говорит доктор, приятно морщась и тыкая вилкой в кружок колбасы.

      – Да, много через нее людей пропадает.

      – Не всякий эту жидкость вместить может – оттого! А так как мы вместить можем, то и повторим! Ваше здоровье, сударыня!

      – Кушайте, кушайте! вам – ничего!

      – Мне – ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка – все в исправности. Да, бишь! вот что! – обращается он к женщине в черном платье, которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору. – Что у вас нынче к обеду готовлено?

      – Окрошка, да битки, да цыплята на жаркое, – отвечает женщина, как-то кисло улыбаясь.

      – А рыба соленая у вас есть?

      – Как, сударь, рыбы не быть! осетрина есть, севрюжина… Найдется рыбы – довольно!

      – Так скомандуй ты нам к обеду ботвиньи с осетринкой… звенышко, знаешь, да пожирнее! как тебя: Улитушкой, что ли, звать?

      – Улитой, сударь, люди зовут.

      – Ну так живо, Улитушка, живо!

      Улитушка уходит; на минуту водворяется тяжелое молчание. Арина Петровна встает с своего места и высматривает в дверь, точно ли Улитушка ушла.

      – Насчет сироток-то говорили ли вы ему, Андрей Осипыч? – спрашивает она доктора.

      – Разговаривал-с.

      – Ну и что ж?

      – Все одно и то же-с. Вот как выздоровею, говорит, непременно и духовную и векселя напишу.

      Молчание, еще более тяжелое, водворяется в комнате. Девицы берут со стола канвовые работы, и руки их с заметною дрожью выделывают шов за швом; Арина Петровна как-то безнадежно вздыхает; доктор ходит по комнате и насвистывает: кувырком, ку-вы-ы-рком!

      – Да вы бы хорошенько ему сказали!

      – Чего еще лучше: подлец, говорю, будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка,