Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017. Коллектив авторов

пенсне.

      Тебя вороны объявили

      Своим врагом

      И оберегам не по силе

      Стеречь твой дом.

      Просвистано ветрами зданье,

      Тепла в нём нет.

      С тобою делит прозябанье

      Один поэт.

      Укрыт он завесью кулисной

      На свете том.

      И от него лишь рукописный

      Остался том.

      Каким чертям он кажет фигу —

      Смолчу, Бог весть.

      Когда его листаешь книгу,

      С тобой он здесь.

      Топча безмолвную аллею,

      О диво див!

      Одной лишь памятью твоею

      Он как-то жив.

      Но с каждым часом холоднее

      Твоя рука.

      В черту сливается, темнея,

      Средь строк строка.

      Когда, влекомый круговертью,

      Ты снидешь в тень,

      Означится двойною смертью

      Тот самый день.

      И как ты, мукой изувечен,

      Не будешь плох,

      К тебе прорвётся издалече

      Другого вздох.

      Евгений Витковский

      По звезде, вертикально летящей…

      Раньше таких, как Максим Калинин, называли – «из хорошей детской», имея в виду, что с самой ранней юности у человека все в порядке было с культурой. На поэзию это выражение даже не намекало. Пожалуй, пора вернуть выражение в обиход: наша детская – это те поэты, чтение которых сформировало нас до такой степени, что мы вросли в их сознание, мы пишем свои стихи, пустив корни в чужое творчество.

      Убогая советская эстетика, точнее, требование полного ее отсутствия, объявляла подобное творчество вторичным. Первичны были тексты (не стихи) про девочек в телогрейках, про бронзового поэта на главной площади, про отца, погибшего на войне и про ивы, заглядевшиеся на свое отражение. Журналы вроде «Юности» зорко блюли линию Маяковского и Есенина, а прочее предполагалось считать литературщиной. При очевидной неплодотворности такого подхода то, что печаталось, уже нельзя было читать, то, что не печаталось, прочесть было негде, и ситуация становилась патовой.

      Потом на нас обрушилась вся не-советская литература, и каждый оказался волен выбирать свое. И тут появился очень небольшой круг относительно молодых поэтов, взявших для себя за образец стиль и творчество русских эмигрантов первой и второй волны, от парижских «формистов» Анны Присмановой и Владимира Корвин-Пиотровского, и до «главного» на западе русского поэта военного поколения Ивана Елагина. Вот в этом сообществе мы и находим поэта и поэзию Максима Калинина.

      Пусть меня правильно поймут: когда я слышу по телефону голос Максима, я немедленно слышу два тихих аккорда и бессмертное: «Он откуда родом? – Он из Рыбинска. – Что рисует? – Всё натуру разную». Галич в его творчестве засвечен очень мало, да и Рыбинск, наверное, тоже, но трудно на карте России найти второе место, где природа изувечена столь непотребным образом и перестала быть собой. Водохранилище едва дает энергию для города, а сам город по сей день – бесплатная декорация для съемки сериалов из советской жизни конца сороковых. Между тем Максиму это не мешает, у него та же осень, что у Елагина в Нью-Гэмпшире и то же небо, что у того в Миддлберри. Казалось бы, сколько можно про них писать? Сколько их есть – столько