Тайна высокого дома. Николай Гейнце

усмешкой начала она. – Да разве ваше сердце знает чувство жалости? И я разве просила вас о ней? Сжалиться надо мной! Да если бы вы и на самом деле вздумали надо мной сжалиться – я отказываюсь от вашей жалости… слышите… отказываюсь.

      – Слышишь, что она говорит? – обратился Петр Иннокентьевич к Гладких. – Нет, она не помешана, она просто бесстыдна и подла… она погибла совершенно…

      – А вы? – горячо возразила молодая девушка. – Не думаете ли вы, что поступаете честно, оставляя мне жизнь, после того, как разбили мое счастье? После того, как убили его? Вы это называете: сжалиться надо мной. А я нахожу, что вы поступили хуже всякого дикого зверя. Вы думаете, что я хочу жить… Зачем? Чтобы вечно плакать и проклинать свое существование! Вы открыли мою тайну, вы узнали, что я виновата перед вами, что я обманула вас, оскорбила… Это правда, и вы имели право потребовать от меня отчет в моих поступках. Вы обязаны были спросить меня, и я бы вам все рассказала. Ваш гнев был бы страшен, я знаю это, но вы мой отец и имели полное право меня наказать. Я бы перенесла всякое наказание покорно и безропотно. Но вы этого не сделали… Вы предпочли, поддавшись безмерной злобе, в темноте, подло, из-за угла убить. Вы избрали самое худшее мщение, вы избрали – преступление. Вы были правы, назвав меня сейчас погибшей… я действительно погибшая. У меня ничего не осталось в будущем, все надежды погибли, мне нечего больше желать, нечего ожидать, кроме смерти! А я могла бы быть так счастлива, так счастлива! Он любил меня… Он сделался бы вашим сыном!..

      – Этот негодяй, обманувший тебя! – воскликнул Толстых.

      – Это ложь… – спокойно сказала Марья Петровна.

      – Зачем же он скрывался не только от меня, но вообще от людей?

      – Ему надо было устроить свои дела, добыть себе положение, чтобы равным мне по состоянию явиться просить к вам моей руки, чтобы его не заподозрили, что он ловит богатую невесту…

      – Ложь, ложь…

      – Нет, правда… Он только что говорил мне это… Завтра он должен был уехать в Петербург… Несчастный не мог предчувствовать, что вы его подкарауливаете на дороге, чтобы убить.

      Марья Петровна зарыдала.

      – Не смей плакать… Твои слезы оскорбляют меня! – крикнул Толстых.

      – Вы мне запрещаете плакать? – с сверкающими глазами начала снова она. – Но вырвите прежде мое сердце… Вы никогда больше не осушите моих слез… Я теперь буду жить лишь для того, чтобы оплакивать отца моего ребенка.

      Это неожиданное признание было новым ударом грома для Петра Иннокентьевича.

      Он дико вскрикнул и в бешеной злобе с поднятыми кулаками бросился на свою дочь.

      Гладких кинулся между ними и снова успел вовремя остановить своего друга.

      Марья Петровна не сделала ни малейшего движения, чтобы избегнуть удара. Это спокойствие имело вид вызова.

      – Иннокентий! – простонал Толстых. – У меня больше нет дочери.

      – Несчастная, – продолжал он, обратившись к Марье Петровне. – Ты отказалась сама от моего сожаления. Вон из моего дома. Вон, говорю тебе, и возьми себе на дорогу мое проклятие – я проклинаю тебя…

      Он