Закрой дверь за совой. Елена Михалкова

Это действительно было не слишком приятно.

      – Я понимаю, – участливо сказала Ирма. – Потерпите немного, Михаил Степанович. Честное слово, у меня в гостях не так уж невыносимо.

      – Даже если бы я хотел возразить, после вашего ужина это сделать невозможно.

      Она с улыбкой пожелала ему спокойной ночи, и старик остался один.

      Ирма плохо разбиралась в людях. Ворчливое смирение Гройса обмануло ее.

      Но старик был в бешенстве. Даже не из-за того, что его посадили на цепь и вынудили откупаться от тюремщицы байками.

      Ирма посягнула на самое ценное, чем обладал Гройс: на его время.

      До семидесяти, благодаря прекрасному здоровью, старик не слишком о нем задумывался. Да и время вело себя с ним прилично. В детстве, как полагается, было бесконечным, прозрачным и тягучим, точно сироп. В юности загустело. В нем проступили отдельные годы, как засахаренные вишни. Потом спрессовалось и стало похоже на мармелад. Едва успеваешь прожевать новогодние праздники, как выясняется, что заодно откусил и от майских.

      Ко всему этому Михаил Степанович был готов.

      Чего он не ожидал, так это того, что случилось после семидесяти.

      Банку с вареньем опрокинули. И выяснилось, что оно почти закончилось – едва можно наскрести по стенкам.

      Впервые Гройс увидел это на следующий день после своего семидесятилетия. Он проснулся бодрый, в отличном настроении, и вышел на прогулку. Дворник в одной перчатке на правой руке водил по забору кистью. Запах краски ударил старику в нос, и Гройс внезапно покачнулся. Мысль о том, что он видит это в последний раз – и дворника, и перчатку в грязных пятнах, и забор, под которым расплываются зеленые кляксы, взорвалась в голове, словно петарда, брошенная безжалостным мальчишкой. Михаил Степанович потерял сознание.

      «Старый дурень, – сказал он себе, очнувшись. – А ну отставить панику».

      Но паники не было. Гройс трезво осмыслил происходящее.

      Ему семьдесят. При очень хорошем раскладе он проживет до девяноста. При просто хорошем – до восьмидесяти. Значит, если быть оптимистом – а старик всю жизнь верил в лучшее – ему можно рассчитывать лет на десять.

      Десять Новых годов.

      Десять июней.

      Десять заборов, воняющих краской по весне.

      Примерно тысяча восемьсот дождей, если считать по сто восемьдесят в год (можно было бы и поменьше, подумал Гройс, любивший солнце).

      Десять лет – это немало. Если переводить годы на язык ручной клади, Гройсу выдали довольно объемистый чемоданчик. В него помещались путешествия. Музеи. Вкусная еда. Полторы тысячи бутылок вина!

      Но вот собака в него уже не помещалась.

      Новое дело не влезало, как ни пытайся утрамбовать. Положим, чтобы затевать бизнес, Гройсу не хватило бы энтузиазма, но вот собака… Он любил собак. Дворняг с развесистыми ушами. Напыщенных как жабы бульдогов. Вертлявую косматую мелочь. Да хоть спаниеля, если из уважаемой семьи! Почему бы и нет?

      «Спаниеля не будет».

      Все-таки не чемоданчик. Саквояж. Потертый, потрепанный.

      Гройс крепко вцепился в его ручки.

      Прежде он и