Апостол любви. Воспоминания о митрополите Антонии Сурожском и другие. Валентина Матвеева

с оператором покидали гостиницу в приподнятом настроении – я с чувством ликования: первая съемка! Два часа материала! А какие темы были подняты! Сдержанность оператора тоже куда-то делась, он говорил с восторгом:

      – Какой человек! Я снял рембрандтовские планы – серебро волос на белой стене!

      – Вы успели снять перебивки?

      – Ну, конечно! Вы видели, какая икона стояла перед ним на столе? Я снял ее крупно! Потрясающая икона!

      Прощаясь, мы договорились, что завтра он перегонит материал и отдаст мне кассету. Утром он позвонил и мертвым голосом сказал, что весь материал – брак, брак по звуку, ничего исправить нельзя. Поверх голоса Владыки наложился какой-то зуд и гул.

      – Я не знаю, что это такое, откуда взялось, – в отчаянии кричал он мне.

      Какими словами описать мое отчаяние? Их нет, таких слов.

      …Как-то врач «Скорой помощи» изучая мою кардиограмму, спросил:

      – Где вы так надорвали свое сердце?

      – На работе… – ответила я.

      – Вы что, летчиком-испытателем работаете?

      Я не ответила…

      В апреле 2004 года, уже после смерти Митрополита Антония, я рассказала об этой съемке редактору религиозной службы ВВС отцу Сергию Гаккелю. Как он смеялся надо мной, как веселился!

      – Вы что, не знали, что в те годы весь второй этаж «Украины» был набит «заглушками» и «подслушками»? Ведь туда селили приехавших из-за границы… Я не знала…

      Кое-что все-таки осталось от той съемки. Мы расшифровали текст и напечатали его – на бумаге. Голос восстановить не удалось и, значит, рембрандтовские портреты тоже…

      Сегодня, много лет спустя, я перечитываю этот текст и поражаюсь его свежести, актуальности:

      «…нестяжательство – это готовность не иметь ничего, но вместе с этим, быть в связи взаимного уважения и любви с другими людьми, так что не умрешь просто. Как Павел говорит: «У нас нет ничего, и мы всем обладаем, именно потому, что нет ничего, потому что у него через руки все течет, ничего не задерживается и поэтому руки свободны, сердце свободно, душа свободна, жизнь свободна… И как только ты свободен, тогда можно жить, тогда можно думать, чувствовать. И не бояться тоже, потому что как только у вас есть что-то, чем вы действительно дорожите, вас держит страх: как бы не пропало. А тут – нет, весь мир мой, потому что он не моя собственность. Это очень красиво, и это чувствовалось в наших священниках того времени и в наших профессорах, которые жили впроголодь часто…

      Так вот, мне кажется, что из-за того, что мы не отказываемся или не отказывались в значительной мере от нестяжательства, от того, чтобы быть свободными от рабства… это то, что мы сделали с землей за последние полстолетия, потому что мы думали только о том, что нам нужно для того, чтобы жить хорошо. Мне нужны дрова – рублю; мне нужна руда – копаю… И мы превращаем мир, который весь прекрасен, в жертву нашей жадности… Живой мир – в мертвый».

      Я пишу это, когда весь мир смотрит по телевизору кадры погибающего от урагана Нью-Орлеана. Мародеры стреляют в спасателей. Вор тонет, обнимая мешок награбленного. Раб умирает