Северный волк. Историческая повесть. Людмила Прошак

грех, самоубийство – тоже грех. Это правда? Я не за себя, пусть я грешник, если б можно было, я бы Кыску еще раз убил, я – за Уллянку. Правда, что самоубийство – смертный грех?

      Старик взыскательно посмотрел на Стефана. Тот кивнул.

      – Правда?! – Бутора подался вперед, – Это моя-то Уллянка в глазах твоего Бога грешница?!

      Стефан встал, зачем-то коснулся креста, висевшего на шее, и резко, словно бинты с запекшейся раны срывал, ответил:

      – Бога не трожь! Ульяна перед ним ни в чем не виновата. Она сейчас на небе, потому что святая. А чтобы на земле ее не забыли, я пустыню во имя Спаса Нерукотворного Образа решил основать. А там, с божьей помощью, и Ульяновский монастырь построим, чтобы в веках помнили. И на тебе, дедушка, греха нет, отпускаю я тебе все твои грехи. Ты сделал то, что я не смог.

      …Однажды под утро в келью ворвался послушник. Забыв перекреститься на иконы, с порога выпалил:

      – Беда, преподобный! Новгород против Перми опять войско направил. У Черной речки уже стоят. К нам лазутчик прибежал, тебя дожидается. Сказывал, новгородцы на то рассчитывают, что на сей раз устюжские дружины к нам на подмогу не поспеют, как прошлым летом…

      Послушник тараторил, а сам все косил глазом на книги и летописи, громоздившиеся на просторном столе. «Чудно, – думал про себя монах, – преподобный днями и ночами напролет просиживает в келье, читает или пишет. Зачем ему это, если он и так все молитвы наизусть знает?» Стефан перехватил любопытный взгляд и отослал инока, внезапно осерчав. Нечего глазеть на единственную отраду его сердца! Книги – тайная его страсть, его дети, его наследники… Это – не для чужих пытливых глаз. Но нынче не до книг. Что ж, опять воевать? За Пермь? Или за Москву? На Новгородском вече все – духовные и миряне – крест целовали в том, что Московский митрополит им не указ. До Москвы далеко, а Пермь – вот она, разом с ним, ее ставленником, как на ладони. Стефан провел рукой по лицу, стирая усталость. Тяжко вздохнул и опустился на колени. Читал затверженную молитву так, будто слова эти были вживлены в его душу. И вдруг запнулся, замолчал. Болело, нестерпимо болело сердце от усталости и боли. Стефан поднял отчаянный взгляд:

      – Что ж это, Господи? Я один… Опять один… Все перетерпел от неверных – озлобление, ропот, брань, хулу, укоры. А однажды чуть не взошел на костер… Я здесь и законоположник, и исцелитель, и креститель, и проповедник, и исповедник, и учитель, и стражевой, и правитель. А был – монах! Господи, ты же человеколюбец, ты все про меня ведаешь. Ты ведь знаешь, я сызмальства отчий дом на монастырь променял, дабы учиться грамматической премудрости и книжной силе. Книжник я, Господи, книжник, а не воин, не правитель! Ну где же Москва со своею княжьей силой? Я один здесь, Боже праведный. Ты и я, и снег, снег, снег… Я не в силах один искоренить зла и глупости человеческой. Где власть – там и многие обиды… За что ты возложил на меня сей