Белеет парус одинокий. Валентин Катаев

пристани.

      Мальчика удивило, что у сходней стояли городовой и несколько человек штатских. Они самым внимательным образом осматривали каждого сходившего с парохода. Осмотрели они также и папу. При этом господин Бачей машинально стал застегиваться, выставив вперед дрожащую бородку. Он крепко стиснул ручку Павлика, и лицо его приняло точно такое же неприятное выражение, как утром в дилижансе, когда он разговаривал с солдатом.

      Они наняли извозчика – Павлика посадили на переднюю откидную скамеечку, а Петя, совершенно как взрослый, поместился рядом с папой на главном сиденье – и поехали.

      При выезде из агентства у ворот стоял часовой в подсумках, с винтовкой. Этого раньше никогда не было.

      – Папа, почему стоит часовой? – шепотом спросил мальчик.

      – Ах, боже мой! – раздраженно сказал отец, дергая шеей. – Отчего да почему! А я почем знаю? Стоит и стоит. А ты сиди.

      Петя понял, что расспрашивать не надо, но также не надо и сердиться на раздражительность папы.

      Но когда на железнодорожном переезде мальчик вдруг увидел сожженную дотла эстакаду, горы обугленных шпал, петли рельсов, повисших в воздухе, колеса опрокинутых вагонов, весь этот неподвижный хаос, он закричал, захлебываясь:

      – Ой, что это?! Посмотрите! Послушайте, извозчик, что это?

      – Пожгли, – сказал извозчик таинственно и закачал головой в твердой касторовой[75] шляпе, не то осуждая, не то одобряя.

      Проехали мимо знаменитой одесской лестницы.

      Вверху ее треугольника, в пролете между силуэтами двух полукруглых симметричных дворцов, на светлом фоне ночного неба стояла маленькая фигурка дюка де Ришельё[76] с античной рукой, простертой к морю.

      Сверкали трехрукие фонари бульвара. С эспланады[77] открытого ресторана слышалась музыка. Над каштанами и гравием бульвара бледно дрожала первая звезда.

      Петя знал, что именно там, наверху, за Николаевским бульваром, сияло и шумело то в высшей степени заманчивое, недоступное, призрачное, о чем говорилось в семействе Бачей с оттенком презрительного уважения: «в центре».

      В центре жили «богатые», то есть те особые люди, которые ездили в первом классе, каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то в семь часов вечера, держали вместо кухарки повара, а вместо няньки – бонну и зачастую имели даже «собственный выезд», что уже превышало человеческое воображение.

      Разумеется, Бачей жили далеко не в центре.

      Дрожки, треща по мостовой, проехали низом, Карантинной улицей, и затем, свернув направо, стали подниматься в город.

      Петя за лето отвык от города.

      Мальчик был оглушен хлопаньем подков, высекавших на мостовой искры, дробным стуком колес, звонками конок, скрипом обуви и твердым постукиванием тросточек по тротуару, выложенному синими плитками лавы.

      На экономии, среди сжатых полей, в широко открытой степи, уже давно свежо и грустно золотела осень. Здесь, в городе, все еще стояло густое, роскошное лето.

      Томная ночная жара неподвижно висела в бездыханном воздухе улиц, заросших акациями.

      В

75

Касто́ровый – то есть из кастора, плотного сукна, употребляемого на верхнюю мужскую одежду.

76

…фигурка дю́ка де Ришельё… – Имеется в виду памятник Ришельё (Арман Эмманюэль дю Плесси, герцог (дюк) де Ришельё; 1766–1822), градоначальнику Одессы в 1803–1814 гг.

77

Эсплана́да – открытое место, площадка перед каким-либо зданием.