Один в поле воин. Екатерина Каликинская

Ребята с радостными криками побежали за ним вдоль Трубежа.

      Даня остался. Про крепость ему и думать расхотелось. Вдруг будут по ночам приходить покойники, с чьих могил плиты они на лодку погрузили? Веками лежали они тут возле храма, слушали колокольный звон, плывущий по реке, да голоса певчих, поющих вместе с ангелами на литургиях. А теперь – где певчие, где могилы, где колокола, где храм?

      Другие настали времена, говорит брат Санька. Он в семье лучше всех разбирается в новых порядках. Без запинки называет Троицкую улицу – Комитетской, Симеоновскую – Ростовской, Владимирскую – Комсомольской. Вступил в пионеры и ходит с красным платком на шее, по улицам с барабаном марширует.

      Бабушка, когда входит старший внук, осеняет себя крестным знамением.

      – Ты эти штучки оставь! – строго говорит ей Санька. – Я клятву пионерскую принял, а ты мракобесничаешь.

      – Мал ещё меня учить, – отвечает бабушка. – Клятву! «Не клянитесь ни землёю, ни небом, ни тем, что на земле» – так в Писании сказано.

      Но особо возражать Саньке не смеет – он большой уже, пошёл работать на завод. Маманя говорит – там и набрался новых слов, переменился. Даже поговаривал, что фамилию себе возьмёт новую, а то «Пересветов» не на те мысли людей наводит.

      – Ты ведь гордился, что мы тому воину на Куликовом поле не чужие… – напомнил Даня.

      – Эх ты, простота! Какие у монаха дети?

      – Наверное, у него брат был…

      – Забудь! Теперь Железнов, или Яров, или Меткий в почёте, – рассуждал Санька.

      – За что отца-то своего покойного позоришь? – вступила тут, не утерпела бабушка.

      – Отец теперь у всех один – товарищ Ленин, вождь мировой революции!

      Бабушка, что-то шепча, крестится тайком в ответ на такие слова, маманя начинает тихо плакать. А старший брат с торжеством повторяет:

      – Всё теперь по-новому будет!

      Даня видит, что всё по-новому, но как?

      Понять невозможно. Как будто очутились они в совсем другом городе. Словно смерч по их земле промчался, ломая как спички колокольни, разламывая ломтями церкви, слизывая огненными языками людей. Не стало тех, вокруг кого вращалась жизнь города, чьё имя всегда произносили с трепетом и уважением: городского головы Павлова, которого сам государь император похвалил, купцов, полицмейстера, архиереев. Да и самого государя отменили, а жив он или нет – неизвестно. Кто говорит: убили его, – а верные люди доподлинно знают, что скрывается он в Сибири, в глухой тайге. А вот батюшку Константина из храма Петра митрополита точно убили, изувеченного протащили по улицам – Даня ещё маленький был, но помнил, как женщины, плача в платок, шёпотом рассказывали друг другу страшные подробности. Маманя тогда его перестала пускать одного на улицу. Даня отца Константина хорошо помнил, тот жил неподалёку: к нему в сад за яблоками пацаны лазили, яблоки у него были самые лучшие в городе. Даня обычно стоял на стрёме, и однажды поймал его батюшка, да выпустил. ещё и яблочка вдогонку дал. Как же могли убить такого? У кого рука поднялась? В голове это плохо умещалось.