Южный календарь (сборник). Антон Уткин

света косо белела на полу, а за окном беззвучно шевелила листьями акация, и между ее ветвей проплывали головы отдыхающих, разморенно бредущих вдоль берега. И казалось, нет на свете вовсе никаких звуков, что жизнь свершается беззвучно, как и должна свершаться на берегу призрачной воды, разве вот голова фотографа в голубой кепке маячит в окне и рот его раскрывается, как во сне, и, казалось, все остальное тоже происходит беззвучно, если вообще что-нибудь происходит.

      А в музее, это тоже так казалось, было еще тише – как в усыпальнице. Только в конце коридора старые настенные часы едва слышно дребезжали, с легким содроганием переставляя свою стрелку. Их унылая последовательность делала тишину еще более чувственной и звучной, сами же они напоминали усталого странника, перехожего калику, у которого нога не сгибается в колене.

      А за стеной стоит в стеклянной витрине гидрия. Ей очень много лет – две тысячи с лишним. Она сделана руками человека, который тоже смотрел на звезды по ночам, а может, спал, кто его знает. И Мищенко захотелось спать, но он, мертвея от пустоты, продолжал сидеть, уставя взгляд в дверную щель. «…порское царство погибло под ударами…» Конец предложения скрывала дверь, и дальше он не мог прочитать. «…погибло под ударами…» – перечитал он несколько раз, зевнул и долго так сидел и бездумно смотрел эти буквы.

      А потом – как всегда по четвергам – пришла маленькая внучка Анастасии Павловны, подошла к стенду и раскрыла свою загадочную тетрадку. На голове ее, как колокольчик, сидела плетеная из соломки панама. Анастасия Павловна, проходя мимо с ведром и шваброй, сдвинула панамку, погладила девочку по волосам, и, вздохнув, начала мочить линолеумную дорожку.

      Мищенко видел, как сворачивается на линолеуме вода и становится белой, сияющей, как серебро. Прерывистая болтовня Анастасии Павловны проникала в его сознание искаженно, точно заглушаемая помехами иного бытия.

      – Ничего, пускай, – бормотала она, для чего-то быстро, как сумасшедшая, взглядывая на потолок и так же быстро оглядываясь на девочку. – Ничего, деточка, ничего.

      1998

      Чайка

      Людочка мыла посуду в пансионате. Иногда, когда не хватало людей на раздаче, она бегала с подносом по огромному залу между столами, за которыми усаживались отдыхающие, и подавала блюда. Большей частью отдыхающие – люди среднего возраста и пожилые, но бывали и молодые, пары и целые компании, счастливые и беззаботные, отлично одетые, нарядные, свободные и симпатичные. Жизнь их казалась Людочке шикарной и беззаботной. Во время передышек Людочка выглядывала из-за перегородки и впивалась в них глазами. Кто во что одет, что сейчас носят и как, – всякая мелочь занимала ее внимание. Вот люди приезжают и уезжают, думала она, откуда-то и куда-то, из больших городов, а ей двадцать четыре года и нигде она еще не была, и ехать ей некуда.

      И от этого становилось печально.

      Людочке хотелось быть модной и современной, хотелось, чтобы на нее обратили внимание.